Борис Горбатов - Мое поколение

— Вот и помирай после этого! И тут спокоя нет!

Пошел и напился.

Немцев выбили из поселка красные. Стреляли. Красных выбили белые. Стреляли. Потом опять пришли красные. Стреляли. И зеленые и жовто-блакитные. Снаряды, одинаково уныло посвистывая, пролетали над заводом; свалив верхушку трубы, пробив дыру в стенке, выбив стекла, падали на могилы. Позеленевшие от времени осколки мирно валялись на кладбище. Они вошли в кладбищенский пейзаж, как камни, поросшие мхом. Детвора, играя, швырялась ими.

Взрослые вспомнили о снарядах так.

Вечером в кабинет директора завода пришел начальник мартена. Он был в кожаной куртке, похожей цветом на ржавую пыль мартеновских плит. Лицо начальника было еще темнее.

— Вот, товарищ Загоруйко, — сказал, криво усмехаясь, начальник мартена. С куртки его тонко струилась пыль. — Вот, товарищ Загоруйко. Ты ругал меня за грязь на печах. Не ругай больше: чисто около печей. Хоть шаром покати — чисто!

Он тяжело опустился на стул.

В кабинете директора был еще один человек: он стоял у окна, но внимательно прислушивался к словам начальника мартена. Это был Никита Стародубцев, секретарь заводской партийной ячейки, в прошлом котельщик и партизанский комиссар. Он подошел к Загоруйко и сел рядом у стола.

— Транспорт наладится — подвезут сырье, — сказал он негромко. — А пока продержаться надо… Да как? — спросил он раздумчиво, не обращаясь ни к кому, словно сам себя спросил.

Ему никто и не ответил.

Молча сидели они втроем, невесело думая об одном и том же. Загоруйко тоскливо смотрел в окно: перебитые руки домны, тонкие голубоватые струйки пара над кочегаркой, осенний холодный ветер, балующийся жухлой листвой.

Еще была за окном кирпичная труба. Она скособочилась, изогнулась, скорчилась, как баба, схватившаяся за больной бок. И Загоруйко, глядя на огромную выбоину в кирпичной кладке трубы, вдруг вспомнил одно утро девятнадцатого года, падающие в грохоте наземь кирпичи и вставшую над заводом, как мятущееся облако, бурую пыль, такую вот, как на куртке начальника мартена.

— Трубу и ту поправить сил нету… — проворчал Загоруйко. — Небогатые мы хозяева, ох небогатые!

Никита Стародубцев повернулся всем корпусом к нему. У него была привычка котельщика слушать, приложив ладонь к уху.

— Зато хозяева! — сказал он, улыбнувшись. — Ничего! Еще разбогатеем! — Он тоже посмотрел в окно на трубу. Его глаза заблестели. — А помнишь, как дело-то было? Генерал Май-Маевский думал нас своей артиллерией перепугать…

— Да-а… — невольно улыбнулся и Загоруйко; военные воспоминания были дороги и ему. — А мы на генерала со своей партизанской «артиллерией»…

— Еще тогда Бугаенко — помнишь? — со своей ротой отличился. «Крой, кричит, ребята, белых гадов! Еще в священном писании написано, чтоб белых гадов бить!»

— А это у него в роте старички были. Начетчики.

— Это какой же Бугаенко? Митрофан? — спросил начальник мартена.

— Он.

— А! Знаю! Он потом на врангелевском погиб. Хороший был сталевар…

— А ты брата его помнишь?

— Герасима? Из литейного?

— Геройский был парень. Я с ним и в тюрьме сидел, — сказал Загоруйко.

— Да-а… — вздохнул Никита Стародубцев. — Кровью мы этот завод себе добыли, ох, великой кровью! В каждой семье — потеря, в каждом цеху — дыра…

— Что и говорить! — промолвил начальник мартена. — Даже мертвых потревожили. Вон на кладбище сколько металла зазря валяется.

— Зазря? — подхватил Стародубцев. Его лицо вдруг озарилось довольной, веселой улыбкой. — А что, если этот металл да обратно в печь?

Так взрослые вспомнили о снарядах.

И вечером другого дня дядька Абрам Павлович Гамаюн сказал племяннику:

— Ну, сынок, завтра на работу, помолясь, как говорится, богу.

Павлик задрожал от радости. Он плохо спал в эту ночь. Станки то обступали его шумной толпою, то разворачивались в бесконечные ряды гигантского цеха.

Утром Абрам Павлович привел Павлика к усатому десятнику в брезентовой куртке и сказал:

— Вот… племяш… мой… этот…

Десятник кивнул головой, а мастер смущенно обернулся к племяннику.

— Не сразу, сынок, — сказал он, не глядя в лицо Павлику. — Не сразу, сынок, Москва строилась. И мы тоже не с того начинали, а все в мастера вышли. Ты подожди, подожди. Вот он тебе, десятник, все скажет. — И торопливо ушел в цех.

Павлик, недоумевающий и растерявшийся, стоял около десятника. Только сейчас он заметил, что, кроме него, тут еще много и взрослых и ребятишек. Они тоже толпились около десятника.

— Ну, пошли! — скомандовал десятник, и вся эта пестрая, шумливая орда тронулась за ним, а сзади, грохоча, потянулись пустые телеги.

Работа Павлика была немудреной: среди могил и чебреца отыскивать осколки снарядов и волочить их к большим кучам. Целые, неразорвавшиеся снаряды не решались брать. О них сообщали двум военным.

Павлик не знал, зачем понадобился заводу этот военный хлам, — может, на выставку, в музей? Но он все привык делать усердно и споро. И, не разгибая спины, бродил между могилами, выцарапывал из скользкого мха чугунные осколки и укладывал в кошелку.

Через несколько дней за ужином мастер радостно сказал племяннику:

— Тебя десятник хвалил. Говорит: усердный ты. Старайся! Молодец! Я это одобряю.

Павлик покраснел от похвалы, а дядя Трофим засмеялся.

— Ну, чего ты? — заволновался мастер. — Чего ты нам спокою не даешь своим смехом? Чего в нем, в твоем смехе!

А дядька Трофим пожимал плечами и продолжал смеяться.

— Пропащий человек! — махнул рукой Абрам Павлович. — Тю, дурной! По свету шлялся, ума не набрался. Только пьяницей стал.

— Для пьянства, — смеялся дядька Трофим, — для пьянства тоже ум и практика нужны. Я вот английскую виску пил, японскую рисовую пил, немецкое пиво пил, татарскую бузу пил, кавказскую араку пил — и вот доподлинно, самолично убедился: лучше русской казенной водки нет!

— И из-за этого стоило по всему свету шляться? — в бешенстве закричал мастер, а Трофим спокойно ответил:

— Стоило!

Две недели ползли с кладбища, с окраин, из разных мест поселка груженые телеги. По поселку уже метались слухи: «Не иначе — война!», «Ой, не иначе — война!»

А через две недели не осталось во всем поселке ни одного осколка.

— Все! — И рабочие опрокинули пустые носилки.

Павлик тоскливо посмотрел на отъезжающие подводы.

«Ну, а дальше что?» — подумал он тревожно.

Невеселый это был труд — собирать среди могил осколки. Но все-таки это был труд. Ну, а дальше что?

Мишка Рубцов, сверстник Павлика, догонял подводу.

— Стой! Стой! — кричал он, размахивая чем-то большим и железным. Подвода остановилась. — Возьми и это! Все в дело пойдет. — И Мишка Рубцов бросил на подводу несколько прутьев железной решетки.