Рюрик Ивнев - Богема

Раз, два… три…

Эхо выстрелов гулко прокатилось вокруг стены, напоминавшей разрушенную крепость. Желтое яростное солнце по-прежнему пронизывало воздух теплыми, но беспомощными лучами.

В этот момент в городе поднялся страшный переполох. А еще час назад все было внешне спокойно. Донесения с фронта вещали о добровольческих победах и наступлениях. И вдруг… эвакуация — спешная, паническая… Красные у самого города. Их разъезды видны невооруженным глазом. И вот та часть города, в которой расположена тюрьма, уже занята красными.

У большой стены, похожей на спину какого-то чудовища, копошились красноармейцы, делая неумелыми, заскорузлыми руками перевязку истекающему кровью человеку.

— Ну как?

— Дышит.

— Изрешетили здорово.

— Какой здоровый! Хорошо, что мы помешали, иначе бы дали второй залп.

— Пить… — прохрипел раненый.

Воды поблизости не было. Кто-то уже мял снег, осторожно поднося его к запекшимся губам раненого.

Через несколько минут он лежал уже в тюремной больнице, и перепуганный «переворотом» доктор делал перевязку бывшему офицеру Петру Орловскому. Красноармейцы уже знали его историю и толпились у дверей лазарета, допытываясь у врача, есть ли надежда на выздоровление больного. Доктор, стараясь быть как можно ласковее с новыми хозяевами города, весело улыбался:

— Есть надежда, есть, товарищи-братишки…

Комната освещалась свечами, воткнутыми в бутылки. Белые, отступая, разрушили электрическую станцию, и город погрузился во тьму. На дверях с наружной стороны прибита медная дощечка с надписью «IV класс», а сверху, наполовину закрывая ее, — бумажная наклейка. На ней синим карандашом небрежно набросано: «Комната № 9. Тов. Лукомский». Здесь душно, шумно, тепло и накурено. Сквозь синий табачный дым сверкают белые зубы, розовые щеки и задорные огни глаз. Среди них одни женские — тихие, задумчивые и счастливые — Сони. Она смущена шумным говором, расстегнутыми воротниками гимнастерок, сверканьем зубов, глаз, табачным дымом — этим неуловимым полуреальным флагом мужественности. Соня опускала глаза, смотрела на пол, и ей казалось, что она попала в цейхгауз, в котором стояли в самых причудливых позах сапоги, ожидающие будущих хозяев. Пол был затоптан и исцарапан. Неожиданно в ее памяти всплыли заплеванные, искрашенные полы кафе и чайных — и невольно в мозгу пронеслось сравнение: и здесь и там — сор, окурки, грязь, но насколько не похожа та грязь на эту. Здесь даже в позе окурков, если можно так выразиться, было какое-то благородство, и грязь была как бы случайной, не бьющей в глаза, она не пачкала, а там, в кафе, казалось, вытекала из самих душ, точно из лопнувшей канализационной трубы, жидкая и зловонная.

На стенах — наглядные пособия к урокам ботаники: выцветшие анемичные стебли, чашечки цветов, словно тени, обманно заманенные на эти чахлые картонные поля и предательски распятые, наподобие жучков, насаженных на булавки, головки которых — круглые, самодовольные, возвышающиеся на стенах, точно игрушечные радиостанции, — кажутся символическим знаком неумолимого закона природы.

Рядом висели карты, истыканные флажками, испещренные зигзагообразными линиями, похожими на очертания несуществующих листьев, не растущих и не пахнущих.

На фронте, после ряда побед Красной армии, затишье. Товарищи Лукомского решили отпраздновать его спасение. Все уже знали историю Сони и ее брата, и чествование Лукомского превратилось и в ее чествование, и отсутствующего по болезни Пети. Ему страшно повезло: в тот момент, когда его расстреливали, красные ворвались во двор тюрьмы. Многие солдаты побросали ружья, и лишь несколько человек беспорядочно выстрелили, ранив Петю тяжело, но не смертельно.

Соня наблюдала за Петром Ильичом. Он был, как всегда, спокоен и прост, от него исходила необыкновенная теплота. Какими бы странными ни были некоторые сравнения, их нельзя обойти молчанием. Соне казалось, будто вся эта комната отапливается не двумя кафельными печами, а одним Лукомским. Он представлялся ей необыкновенной живой печкой, и она наслаждалась его теплом, как маленький звереныш, оценивший преимущества человеческой теплоты. Она не вслушивалась в отдельные фразы и не могла запомнить всего, что говорилось на этом вечере. От этих часов у нее осталось воспоминание чего-то общего, горячего и нежного, точно все впечатления соединились в один клубок, который разматывался в ее памяти большой пестрой шерстяной ниткой. Соня любила Лукомского и не боялась этого слова, которого многие пугаются, не желая казаться смешными и сентиментальными. Она мысленно повторяла его — любовь. Поглощенная своим чувством, не думала, догадывается он об этом или нет. Они разговаривали мало, больше о посторонних вещах, не имевших к этому отношения. Когда в памятную ночь вышли из Петиной избы, Лукомский, хорошо знавший местность, повел ее в один хуторок, где они скрывались несколько дней, пока город не перешел в руки красных. Все эти дни Соня была в страшном волнении. Ей казалось, что их найдут и Лукомского расстреляют. О себе она не думала, только о нем. Петр Ильич был спокоен, уверен в себе и в тех, кто их прятал. В те тревожные дни Соня лежала на громадной постели, закрытая пестрым лоскутным одеялом, похожим на ковер из осенних листьев. А Петра Ильича прятали на чердаке. Вечерами, когда не ждали чужих, он спускался вниз, и они пили чай. Когда пришли красные, он приступил к исполнению своих обязанностей, они стали видеться реже. А перед этой вечеринкой был занят так, что несколько дней они не встречались совсем.

Принесли самовар и несколько бутылок вина. Лукомский встал со своего места и подошел к Соне. Она вспыхнула.

— Как вы относитесь к вину? — спросил он, улыбаясь.

Соне хотелось ответить: пью все, даже водку, но не смогла выдавить этой фразы. После небольшой паузы ответила:

— Немного можно. — И засмеявшись, добавила: — Отношусь к вину, как мужчина.

— Это хорошо, — улыбнулся Петр Ильич и, сделавшись серьезным, сказал чуточку тише, чем обычно: — Не будь вас, Соня, я бы сейчас… того…

Не докончив фразы, щелкнул пальцами и, повернувшись на каблуках, как мальчишка, взял Соню за руку и подвел к столу.

— Будьте хозяйкой… разливайте чай и всякое такое…

Соня села за стол. Слева от нее стоял громадный медный самовар. Стаканы без блюдечек жались к нему, как цыплята к наседке.

Едва приступила к разливанию чая, как на противоположном конце стола произошла суматоха. Раздались голоса:

— Мухимханов! Мухимханов хочет говорить!

— Подожди!

— Мухимханова! — завопил кто-то, имитируя голос с галерки.

Мухимханов поднялся со стаканом, уже наполненным вином. Ему было лет двадцать семь. Темные волосы сидели на его голове упрямой вьющейся шапкой. Глаза узкие, монгольские, рот маленький, похожий на женский.