Петр Кириченко - Четвертый разворот

— Вот именно, — роняла Вера, все же смущаясь.

Из-за какого-то пустяка разговор перешел в спор; художник был молодым и не догадывался, что этим девушкам, не понимающим совершенно ничего в живописи, главное поговорить, доказывая, что они знающие и современные. Он попытался объяснить хоть что-то, но его не слушали, и вскоре он распрощался.

— Что-то много развелось художников, — сказала Лариса, когда за гостем захлопнулась дверь. — И все такие обидчивые...

Вера молчала, видать, ей было жаль своего кавалера.

— Зачем вы спорили, — сказал Виктор с раздражением. — Лучше бы спросили, как он видит то или другое. Он ведь стал рассказывать. А то и мне и ему рот закрыли, слова не дали сказать. Если он художник, то ему надо верить, а вы...

— В споре рождается истина, — прервала его Лариса. — Разве не так, скажи?

— Да! — поддержала Вера и решительно тряхнула головой.

Виктор промолчал.

Лариса пела, а Виктор думал о том, что в простоте, к которой так стремятся похожие на Лопатиных люди, им удобно и легко жить, не надо ни на кого оглядываться, достаточно только сказать «наше время» или что-нибудь подобное. За душой у них нет ничего святого, но они это тщательно скрывают, говоря об искусстве, о музыке... И неожиданно Виктор понял, что есть какая-то связь между Лопатиными и пьяным шофером: возможно, тот тоже стремился к простоте.

Виктор встал, поглядел на крюк, державший люстру, на Ларису и сказал:

— Прощай! Я пошел.

— Уходишь? — удивленно спросила та, перестав играть. — А как же разговор?.. Ты приехал...

— Бесполезно все это, — ответил Виктор, глядя прямо в глаза Ларисы. — Бесполезно.

— Это правильно, — обрадовалась она. — Но ты же хотел что-то сказать... Я даже знаю...

— Нет! Прощай!

— Ты что, совсем уходишь? — наконец-то догадалась Лариса. — Да?

— Да!

— Ну и прощай! — сказала она сердито и снова заиграла.

Виктор неторопливо прошел к двери, открыл ее и вышел. Он обошел дом и, выходя на улицу, услышал из окна голос Ларисы.

пела она громко, и так же громко гремел инструмент. Виктор потерянно улыбнулся, потому что ему все же было грустно, а затем, сам не зная зачем, побежал по улице, будто бы скрывался от погони.

Впервые о Карло Джибладзе я услышал на одном горном аэродроме, который, как почти всякий горный, имел громкое название, более-менее ровную площадку и посадочные знаки, порядком выгоревшие на солнце и изжеванные козами. Правда, был еще и рубленый домик радиостанции. А рассказал о Карло начальник этого аэродрома — Васильич, неунывающий бобыль лет пятидесяти, этакий даже романтик, сохранивший густые волосы и чувство юмора. На его узком лице всегда проглядывало выражение лукавства и какой-то тайны. Поглядишь на него и сразу поймешь: знает человек такое, о чем ты и догадываться не смеешь. И ведь он действительно знал множество историй и рассказывал их так, что от смеха начинались колики в животе. А откуда, казалось бы, знать: жил он в отдалении, трижды в день говорил по радиостанции да отправлял десяток пассажиров. Забот у него, конечно, хватало, поскольку он был и начальником, и радистом, и кассиром, и рабочим. Одно время была у него толковая помощница Зина, молодая совсем девушка, неизвестно как забившаяся в этакую глушь, но прилетавшие летчики ее избаловали, а после и вовсе увезли. Так что Васильич пребывал в одиночестве, носил авиационный картуз с кокардой и синий костюм без знаков различия, гордился, как можно было понять, и тем и другим, и именно картуз снимал в холода неохотно.

Рассказывать он любил и, случалось, договаривался до таких небылиц, что никто не верил, но все смеялись, и не над байками, а над самим Васильичем, который, веселя нас, изображал в лицах. Умел представить даже таракана, который выползал якобы на стол перед прилетом самолета. Это уж ни в какие ворота не лезло, потому что о прилете не всегда могут сказать даже диспетчеры в приличном аэропорту, что говорить о таракане. Но Васильич настаивал и в качестве примера рассказывал другую историю. Мы ждали доказательств, после забывали, а когда, спохватившись, говорили об этом Васильичу, он с удивлением смотрел на нас, разыгрывая непонимание.

— Ну как же! — восклицал он. — Как же не доказательство! Самое что ни на есть доказательство: вечером посадочные знаки пропали, а утром появились, я проснулся — возле порога козы пасутся.

— Пусть и так, — не сдавался кто-нибудь, — но таракан-то при чем? J

— Ну, таракан, — неохотно тянул Васильич, — он, ек-мотылек, ни при чем. Но зато, скажу вам...

И начиналась третья история, которая не имела отношения ни к первой, ни ко второй — все было жизненным, исполнялось в лицах, и с непременным «ек-мотылек!». Единственным человеком, который спокойно воспринимал рассказанное, был наш бортмеханик Комаров. Мы его звали Комар: он постоянно ворчал, на земле и в воздухе. И, попривыкнув, мы воспринимали его ворчание как жужжание комара. Больше того: если он замолкал, казалось, что-то не так в пилотской, и наш командир, бывало, толкал задремавшего механика и говорил:

— Пожужжи немного!

Комар сердился за то, что его потревожили, начинал говорить о тяжелой судьбе механика, который раньше всех приходит и позже всех уходит...

Этого мы и ждали.

В своем ворчании Комар оказывался всесильным: именно оно заставляло заправщиков подгонять бензин к самолету, приводил техника, которого часто днем с огнем не разыщешь. А однажды, когда нам не досталось места в гостинице, наш механик деликатно отодвинул плечом командира и стал жужжать на ухо дежурной — стоит ли говорить, что через пять минут она сдалась и протянула Комару ключи от номера. Но даже Комар не знал Карло Джибладзе, который жил в Батуми, а вот Васильич знал и рассказал нам, что Карло летал на ЛИ-2, трудился в своем саду, где росли мандарины, виноград, любил посидеть с друзьями и для этого соорудил в тени стол и две прочные лавки. Помню, меня больше всего удивили эти лавки — откуда бы Васильичу знать о них, тем более что от его горного аэродрома до Батуми больше двух тысяч километров. Если даже на самолете, то лететь и лететь... Но вот же — знал и описывал так, будто сам гостил у Карло, видел и виноград, и бочку с дождевой водой, сидел за столом и слушал грузинские песни.

Застряли мы у Васильича из-за метели: не успели выпустить пассажиров, как из ущелья потянули темные облака, подхватился свежий ветер, и вскоре так закрутил и заметелил, что света белого не стало видно. Комар начал очередной монолог о метели, о горах и о жизни механика, но командир прервал его и приказал зачехлить моторы, полагая, что ждать придется долго. Комар прожужжал что-то в ответ, но быстро вытащил из хвостового отсека чехлы и сбросил на землю. Закинуть их на крыло оказалось не просто:, ветер выхватывал их из рук и норовил унести подальше. Мы взялись помогать и кое-как справились, хотя ветер бился до последнего: раскидывал полы чехлов, хлестал завязками по лицу. Второй пилот взглянул на командира и, поддевая его, прокричал: