Петр Кириченко - Четвертый разворот

При безветрии в воде отражалось небо, множилось до бесконечности, до головокружения. Игорехе мерещилось, что небо и внизу, что он повис в пустом пространстве, и он спешно оглядывался в сторону берега, который издалека виделся тонким наплывом. Где-то там были дома и люди, сосны и камни. Игореха помнил об этом и старался не глядеть в воду. Ему становилось легче при виде далекого берега, но вода все же постоянно притягивала взгляд, и он смотрел в ее пугающую черноту, словно бы там был ответ на его вопросы. А то ложился на дно лодки и глядел в небо. В такие минуты ему казалось, что он может охватить руками большие пространства, вспоминалось что-нибудь из первых полетов или из детства. Однажды он засмеялся, как смеялся когда-то в грозу, и сам удивился своему смеху. Даже испугался, но испуг быстро прошел, потому что он подумал: жизнь проста, как сама простота. И жизнь эта вдруг увиделась ему желанной, близкой, понятной. Щемило сердце от этой близости, кричать хотелось: «Люди!.. Это я, Игореха!..» Возможно, он и кричал, да не помнил об этом и часто плыл, не ведая куда.

Живя на заливе, Игореха вспоминал полеты редко и равнодушно. И если раньше это равнодушие насторожило бы его — возможно, даже испугало, то теперь ему было безразлично. Другие мысли бродили в его голове. Гуляя в лесу, рассматривая какую-нибудь колючку, Игореха дивился тому, как мудро устроена природа: ничего лишнего; все к месту, все — совершенно, и если бы люди больше всматривались в природу, то и жизнь стала бы лучше. Игореха мечтал, как можно бы разумно все устроить, чтобы человек не только работал, но имел возможность подумать, оглядеться, что-то постичь. Ведь к такой жизни стремились во все времена... От этих мыслей тепло становилось на душе, и Игорехе казалось, что он счастлив. Опасные мысли, и тому, кто начинает задумываться о жизни человеческой, нет больше места среди людей, потому что людям нужна не какая-то призрачная и далекая жизнь, похожая на мираж, а та, в которой они живут... Однажды Игореха понял, что совершенство самолету могут дать только пилоты, — мысль об этом промелькнула и пропала: он не стал думать об авиации, потому что авиация — это только часть целого и живет по тем же законам.

Хорошо было жить на заливе, и Игореха подумывал даже о том, что надо бы оставить полеты, поселиться в каком-нибудь укромном месте, подальше от людей. Думать об этом было приятно.

И все же в начале сентября он вернулся к самолетам.

Вылетели они из Мурманска. Заканчивалась посадка пассажиров, и Сермяков, разговаривая с Игорехой, следил, чтобы из-за какого-нибудь пустяка не вышла задержка рейса. Он сидел в своем кресле, посматривал то на Игореху, то в открытую форточку и видел, как дежурная но посадке, высокая молодая женщина, отталкивала какого-то пассажира. Его лицо Сермяков не видел, отметил только, что, несмотря на холод, тот был без плаща, в поношенном сером костюме, да еще и разорванном у плеча.

— Ты пьяный! Иди отсюдова!..

С этими словами дежурная прикладывалась кулаком к груди мужчины, сталкивая его с трапа, вокруг которого стояло еще несколько человек, желавших улететь.

Что-то подобное Сермяков видел не раз, и поэтому сцена эта интересовала его мало. Он повернулся к Игорехе и продолжил разговор, который они вели еще до посадки.

— Вот ты ходил, думал, — сказал Сермяков, — а теперь рассказал нам. Это хорошо, но понимаешь, справедливость — штука мудрая. — Он помедлил и с усмешкой закончил: — Всем хорошо никогда не будет.

— Будет, — сразу же ответил Игореха, угадав мысль командира. — Вот как только люди поймут, что надо вместе...

— Люди никогда не поймут! — перебил его Сермяков.

— ...что только вместе, — закончил Игореха и добавил: — Другого выхода нет, я думал... Нет! понимаете?..

Игореха сказал это с таким убеждением, что Сермяков в удивлении вскинул брови: теоретически он понимал, мог даже согласиться и помечтать, но он-то был практик и видел жизнь по-другому.

— Да, — значительно сказал он после раздумья. — Это, конечно, было бы хорошо... там равенство, братство. Но кто же это осилит?..

— Как кто? — удивился Игореха. — Люди.

Сермяков этого только и ждал. Лицо его прояснилось, словно бы он вспомнил что-то приятное до невозможности.

— Люди не осилят, — сказал он веско. — Слабы!

И, полагая, что его слова неотразимы, повернулся к форточке. Там продолжалось то же самое: дежурная не пускала пассажира.

— Мне очень надо, — просил мужчина, протягивая билет и не обращая внимания на толчки. — Я с этого рейса, поймите...

Он упрашивал дежурную, сбивчиво рассказывал, что сезон закончился и ему надо немедленно улететь, а то он останется...

— И останешься! — заверила его дежурная. — Пить меньше надо! Отгоняем трап! — Дежурная выкрикнула еще что-то и столкнула пассажира. — Слазь!

Трап плавно тронулся, и тогда пассажир, понимая, верно, что если не вылетит сейчас, то и вообще не вылетит, а возможно, от чувства несправедливости, взвыл и метнулся к двери. Дежурная, не ожидавшая такой прыти, успела схватить его за рукав.

— Ах ты, тварь такая!..

— Не пил я! — с трудом выговорил пассажир, пытаясь вырваться из рук дежурной. — Билет у меня!.. Не имеете права!..

— Права захотел... Милиция!..

— Заблажила скверная баба, — сказал Сермяков, наблюдавший все это, и резко, как из катапульты, выбросил себя из кресла. Игореха, ничего не понимая, кинулся за ним. Он кинулся только потому, что прыжок Сермякова был какой-то звериный, и увидел, как Сермяков уже сграбастал пассажира, вырвавшегося от дежурной и взбежавшего по трапу.

— Сермяков! — закричал Игореха, понимая, что через мгновение пассажир будет скинут на землю.

Никогда раньше Игореха не называл командира по фамилии, и Сермяков, удивившись, оглянулся. Он бы не был самим собой, если бы за секунду не разложил всю ситуацию по частям: дежурная — наглая особа, пассажир, возможно, и выпил, но ему надо улететь, сам он, Сермяков...

Мужчина, беспомощно висевший на своем сером пиджаке, как на парашюте, был опущен на трап.

— Посадить! — рявкнул Сермяков и по-бычьи закрутил головой.

— Чего? — дежурная подумала, что ослышалась. — Я докладную на вас подам!

Она взбежала по трапу и, ухватив пассажира за рукав, стала тянуть того вниз. Сермяков тянул вверх.

— Докладную?.. Ух! — выдохнул он и вырвал пассажира из рук дежурной. — В самолет!

Мужчина ходко взбежал по ступенькам и сиганул в проем двери. Игореха и Сермяков вскочили за ним, а бортмеханик тут же захлопнул дверь.

— Все напишу!.. Летать не будете! — слышалось с земли в открытую форточку, и Сермяков, буркнув короткое, но выразительное слово, захлопнул ее.

— Цербер, — спокойно проговорил механик, который высказывался редко, но знал, как сказать. — Чтоб тебя день и ночь трясло от таких писаний.