Петр Кириченко - Четвертый разворот

— Панимаешь? — спрашивает меня.

— Очень хорошо, — говорю, — понимаю, — и спрашиваю, согласна ли она, а красавец поглядел на меня с этаким прищуром и проблеял:

— Э-э-э! Тэбэ нэ сытыдна!

Мужчина, мол, все решает, и как я ей скажу, так и будет. Ну, кто там решает, вопрос сложный, не стали мы обсуждать, только сказал я:

— Не стыдно! Пошли!

Зашли мы к женщинам в домик, рыжая хозяйничает там, вещи раскидала, на столе что-то готовит, бутылка вина стоит, хлеб кусками. А та, другая, сидит в пальто на кровати, рюкзак у ног. И знаешь, Георгий, пока шел, думал, как бы сказать ей помягче, а как встретились глазами, я ей сразу: «Пойдемте! Вам здесь делать нечего!» Вот так! Она встала, я рюкзак взял, и вышли. Слышал только, как карачаевец что-то сказал, похвалил, наверное, да девица смехом залилась.

В домик вошли, я ей говорю: располагайтесь, мол, переночуете здесь, а у самого сердце стукнуло, даже заикаться стал. И то ли состояние было такое, а может, стервец этот, карачаевец, сбил меня на такой лад, но хотелось мне ей угодить хоть чем-нибудь, сделать что-нибудь приятное. А я уже присмотрелся: пальтишко на ней поношенное, коротенькое, вроде бы детское. Стал предлагать перекусить...

— Правда, — говорю ей, — вина у меня нет, да и чаю никак невозможно, потому что кипятильника нет...

— Хорошо, что забрали меня оттуда, — стала она благодарить. — Я уж не знала, что и делать...

— Хорошо ли? — спросил я и поглядел на нее пристально. — У них теперь весело.

— Все равно хорошо, — ответила она, но тут же поняла, о чем я, покраснела и глаза опустила. — У него нож.

— Ничего, — говорю ей в шутку, — рыжая с ним без ножа справится.

И разглядываю ее; меня даже радовало, что у нее такое безвыходное положение: вернуться она не может, и тем, что остается со мною, вроде бы согласие дает. Я тогда, надо сказать, проще относился к этому, молодой был. Но все же мне стыдно стало: думаю, что же это получается: от того ушла да попала не к лучшему.

Поглядел я на нее словно бы другими глазами, и что-то меня кольнуло. Извинился, не бойтесь, говорю, это всего лишь шутки дурацкие.

— Давайте познакомимся, — сказал ей. — А то мы говорим, а имени не знаю.

— Да потому что знакомство наше такое, — отвечает она, смотрит на меня без страха, но настороженно и стыдливо. — А зовут меня Лиза.

— Везет тебе на них, — сказал Ступишин, но Игнатьев не понял или не слышал, поглядел только задумчиво; казалось, вспоминая, он смутно представлял, где находится.

— И руку мне протянула, — продолжал он. — Я пожал, рука горячая, сухая, подержал в своей — она глаза опустила. Шутя говорю ей: «Бедная Лиза», а она как глянет на меня, и не понятно, то ли обиделась, то ли вспомнила что, но глаза сразу потемнели, пристально смотрит на меня. — Что вы, говорю, не обижайтесь, это же шутка...

— Конечно, — она мне. — Я понимаю...

Но вижу, обиделась, а почему обиделась — не доходит. Ну, не стал я думать об этом, сходил за водой — у Лизы кипятильник был — стали чай пить. Она печенье вытащила из рюкзака, сахар, разложила все это на столе. Пьем чай, разговариваем, оказалось, она к сыну приехала. Он заболел, а тут у нее знакомые, вот она и пристроила его в горах, для поправки, и мотается каждый месяц.

— Оно и недалеко, — рассказывает мне, — час пешком идти, но надо ждать утра. Ночью страшно, народ тут всякий...

Я к тому времени рассмотрел ее как следует: лицо вытянутое, нос прямой, глаза темные. Все вроде бы на месте и по отдельности хорошо, а красоты большой нет. На улице мимо прошел бы, не заметил. Но так из себя ладная, хоть невысокая, да стройная, свитерок на ней черный, плечи худенькие, острые, а груди полные, женские... Когда она о сыне заговорила, я вроде бы успокоился немного: другое дело выходит, мать все же, не девица свободная, с которой не грех и побаловаться... Так мы посидели, и спать бы пора. Я вышел из домика, чтобы не стеснять ее, побродил, к воротам подошел. Темнота вокруг, собаки лают. А тут еще лампа на столбе перегорела, совсем темно стало. Сторож вышел, мы с ним постояли, на фонарь поглядели, вроде бы ждали, что снова вспыхнет. Нет, совсем погасла. Сторож, помнится, просил тулуп продать, хорошо, говорит, заплачу. А себе другой купишь... Пошутил, наверное, у них там овцы да козы сотнями бродят. Продать, конечно, я не продал бы, потому что радовался тогда этому тулупу как мало чему в жизни — тепло, и заботиться больше не надо, обеспечен на многие зимы. Кто не хочет на это время тратить, тот поймет. Поговорили мы со сторожем, ушел он, а я еще походил и думаю, зайду в домик и, если она сама не заговорит со мною, лягу спать. С тем и вошел, а она мне сразу же:

— Где вы ходите?! Я уже за вас бояться стала.

— Да где, — отвечаю, — бродил вот по двору, на небо глядел...

А сам остановился у порога, не знаю, что делать: между нами два шага, а преодолеть их не могу. Пошел к своей кровати, сел... В домике полумрак, окно от звездного света зеленеет; на пустом столе стоит стакан с чаем — стекло отсвечивает, в углу иней искрится, подушка белеет, а на ней — чуть потемнее — лицо... Да лица-то я и не видел, пятно лишь да волосы темные на белом. Она пальцами одеяло к подбородку подтягивает, боится, а может, от холода... Кто его знает, да только стал я ей говорить, как шел по дороге и смотрел на черное небо, на звезды. Собственно, я не о звездах говорил, а о том, что мне увиделось: заброшенность, покой и равнодушие всего, что есть под небом. Показалось мне, попал я на другую планету... Теперь это смешно даже, а тогда я волновался и говорил, наверное, какие-то дурацкие вещи, всего и не помню. И знаешь, Георгий, до того обидно мне стало, что и не передать, а о чем обида — и сам не знаю. Но вроде бы понял я в ту минуту, что пройдет в моей жизни что-то стороной, и впервые подумал, до чего же коротка жизнь наша... Даже не подумал, а почувствовал. А может, и не в жизни дело?.. Вот не могу же я представить беспредельность. Не могу, хоть ты убей! Еще в школе сказали мне — беспредельно. Сказать-то сказали, а понять не могу. Я и об этом с нею говорил, думал — рассмеется — нет.

— И не надо понимать, — отвечает она мне. — Мы привыкли все измерять, а поэтому нам и не представить то, что не имеет мерки. Есть такие люди, кто может представить, но их немного... Вот видите — Орион, — и на окно мне показывает. — Три звезды — это Пояс. Берите все, как есть... Ученые послали запрос в пространство, и нам ответят. Представляете, что будет?

И мы стали говорить о том, что где-то есть такие же, как мы, люди, что от них придет весть; и самое удивительное, говорили так, будто эта весть придет через месяц или в крайнем случае через год. И нам станет известно. А жизнь увиделась мне без начала и без конца, и после, вспоминая наш разговор, я думал о том, что мы наделены удивительным чувством времени: помним прошлое, думаем о будущем, которое придет тогда, когда нас не будет, но думаем о нем так, словно будем жить в этом будущем. Тогда я ощутил, что это будущее есть и во мне... Наверно, тогда я понимал и бесконечность... Да, так мы говорили, а я возьми и спроси ее, откуда она знает звезды.