Петр Кириченко - Четвертый разворот

Посылка меня не удивила: я знал, что Терентий Иванович пришлет шапку, но, честно говоря, до последнего момента сомневался: он или передумает, или шапка не выйдет — бывает же такое, — или потеряется в дороге. А тут вон что! И не передумал, и вышла отменная, и в дороге никто не позарился. Что было делать? Казалось бы, радоваться — ведь не каждый день шапки дарят, но радости-то и не было, пусто было на душе, как бывает тогда, когда совершишь что-то постыдное и раскаиваешься, просишь, чтобы время вернулось. И вернись оно, кажется, не так поступил бы, сказал бы не так. Но время, как известно, не возвращается, не забывается и сказанное.

«Ах, дядя, — говорил я мысленно, будто надеялся, что Терентий Иванович услышит меня. — Зачем ты так? Неужели не простишь меня до самой смерти?»

Я надеялся, что Терентий Иванович, отсылая подарок, напишет письмо, в котором изругает меня или похвалит, если есть за что, расскажет новости поселка. Да пусть бы он писал все что угодно, лишь бы не молчал; мне стало бы легче от самых распоследних слов, но не было и таких. Подарок без письма выглядел своеобразной платой за то, что я заходил в гости, — да и сыновья дяди живут в одном городе со мною, и считалось, что я, будучи старше, им помогаю. Это совсем не так: они сами устроились, нашли работу и жилье. Конечно, Терентий Иванович, помня каждодневно о сыновьях, готов был подарить мне шапку, словно бы говорил на будущее: «Вы уж там живите мирно, держитесь друг друга, потому как вас мало!» Возможно, он сказал бы не так, думая о времени дальнем, но смысл оставался бы именно таким.

И все же дело было не в сыновьях и не в том, что я заходил к дяде, все гораздо сложнее — и не тот человек Терентий Иванович, чтобы кому-то платить, — но обида нагоняла на меня такие мысли. В наших отношениях с дядей много чего намешано, и кажется мне, не разобраться во всем этом никогда. Но как жить? Не утешает и то, что нечто подобное происходит у многих людей.

Терентий Иванович редко улыбается, еще реже смеется, и морщинистое, обветренное его лицо хранит следы постоянной озабоченности. Он всегда аккуратно выбрит, и щеки слегка синеют от щетины. Глаза у Терентия Ивановича серые и скорее грустные, чем веселые. Но несмотря на эту грусть, он большой любитель погулять в компании, и тогда-то становится совсем другим, бесшабашно-веселым, а когда пускается отплясывать, то видно, что и море ему по колено. Глядя на него, не верится, что ему почти шестьдесят, что воевал он и не однажды ранен.

— Разошелся Терентий, — спокойно говорит жена дяди, которая и сама не прочь повеселиться. — Теперь не остановишь, пока «Мороза» не запоет!

Она знает, что муж ее выдерживает самую разудалую гулянку, — а где-то за полночь, наговорившись вволю и наплясавшись, предложит всем, кто еще не ушел и не уснул тут же за столом, спеть свою любимую. Сам начнет и задушевно так выводит:

И когда Терентий Иванович поет высоким чистым голосом, верится и в мороз, и в то, что далеко, совсем не там, где живем мы, есть другая, совсем другая жизнь; и самое важное в этой жизни — добраться до дому, где ждет раскрасавица жена. Конечно же все это когда-то было: и морозная ясная ночь, и добиравшийся домой молодец; верилось и в это, и в ожидание чего-то лучшего в жизни; наверное, вера такая была во все времена и именно она от многого спасала.

Одевается Терентий Иванович скромно, и как-то так выходит, что всегда во все серое, в новом, необломанном чувствует себя неуютно, а поэтому, если наденет купленный костюм, сразу же заметно: то смотрит он на полу пиджака, стряхивая с нее невидимое что-то, то рукой водит, не зная, куда ее положить — на стол ли, на колено. И в такой момент он похож на человека, которого силком посадили перед фотоаппаратом.

Жена беззлобно посмеивается над ним и, бывает, спрашивает, что это он так пристально рассматривает обнову.

— Или не нравится? Так ведь сам выбирал...

— Да сам, а то как же, — соглашается Терентий Иванович, отмахиваясь от жены. — Вроде бы и не жмет, а черт его знает, как-то не так!

— Да тебе только в куфайке и ладно, — продолжает насмешливо жена, и в ее голосе слышится обида. — Ничего тебе не надо, ничего бы ты не покупал...

Она говорит о том, что после войны строились и некогда было наряжаться, а теперь, казалось бы, другое время и можно бы походить по-людски...

— А я что? не по-людски? — пытался остановить жену Терентий Иванович. — По-людски, да и... И все так ходят.

— Привыкли мы, или как оно, — продолжает жена. — Бери да одевай, а мы все по шкафам попрятали, все о черном дне вспоминаем...

Терентий Иванович разумно говорит, что о черном дне тоже не лишнее подумать, а жена отвечает, что если о нем всегда думать, то все дни станут черными. Так они поругиваются иногда, а бывает, что и не разговаривают день-два, поскольку каждый отстаивает свою точку зрения и соглашаться, хоть убей, не желает. Крепости на это хватает, и если подумать, то в чем-то прав Терентий Иванович, а в чем-то — жена.

В жизни Терентия Ивановича, в том, как он строился после войны, всеми силами стараясь вырваться из нищеты, есть, на мой взгляд, отметины целого поколения людей воевавших, получивших награды и жизнь, как самую большую награду, и не ценивших особо ни то, ни другое. Внешне это почти незаметно, тем более что люди эти, несмотря на ранения и болезни, обладают удивительной крепостью, стойко переносят житейские невзгоды и никогда не жалуются. Но и удивляются они крайне редко, и кажется, это прекрасное чувство было убито случайной пулей. Так мне думается, когда я вспоминаю Терентия Ивановича и многих других, похожих на него людей. Те из них, кто не умер от ран и прожил хотя бы лет двадцать, добились в жизни среднего достатка и после всех горестей, о которых больше догадываешься, чем знаешь, они пользуются этим достатком с полным правом, но без особенного удовольствия.

В мою жизнь Терентий Иванович вошел в самом далеком детстве, которое тем не менее помнится отчетливее того, что происходило три дня назад. За десятки лет все так переплелось, что вспоминая давно ушедшее, я вспоминаю и дядю; отчего-то казалось, что он — рядом, даже тогда, когда я жил далеко от него, чувство это не проходило: казалось, в любую минуту, когда мне будет тяжело, можно выйти из дома, пройти немного и увидеть его.

— О, кто пришел!

Так он говорил, когда я заходил к нему в гости.

Вспоминал я Терентия Ивановича и тогда, когда в наших отношениях появилась суровость, даже отчуждение, свойственное, впрочем, в наше время многим родным по крови людям. «Отчего же так? — спрашивал я себя. — Отчего же?..» И не находил ответа.

...Отвоевавшись, Терентий Иванович возвратился в нашу деревню, к своей матери — Федоре Александровне, и поэтому в небольшой, покосившейся от времени хатке, стоявшей как раз напротив магазина, стало теснее и веселее. Теперь нас было четверо: бабушка, дядя, моя мать и я. По своей мизерности хатка перегородок не имела, и если бы не деревянная лежанка у печи да сама печь, то неизвестно, как бы мы жили там и спали, потому что жилье наше было метров семи-восьми. А еще стол у окна да табуретка. Словом, теснота. Надо сказать, что строилась наша хата до войны как времянка, в надежде, что придут лучшие времена и тогда-то возведут большой и светлый дом, многооконный и веселый. Но такие времена не наступили, пришли еще худшие, и пришлось ютиться в состарившейся и подпавшей на один угол времянке. Вокруг нее, правда, было просторно: зеленел огород, у ворот росли молодые тогда, не выбитые войной акации, тонкие и высокие. Недалеко от них находился колодезь, к которому меня не пускали и куда меня тянула какая-то страшная сила: все хотелось взобраться на сруб и заглянуть в гулкую колодезную пропасть.