Федор Панфёров - Бруски. Книга II

– Давай слово! Ты!.. – с остервенением крикнул Яшка Богданову. – Ты говори!

Богданов засмеялся и, не веря во всю эту затею, взобрался на крыльцо, несколько секунд молчал, затем встряхнул головой, – подбирая слова, заговорил:

– Вот что… Стукнула нас стихия, природа… А человек, борясь с природой, переделывая ее, переделывает и себя. – Он передохнул и спохватился: «Что это я им говорю? Это же, что такое… Эх, ты, чертушка!» – упрекнул он себя за неумение говорить с коммунарами, когда их много. – Проще говоря, – продолжал он, – и человек себе не хозяин, коли, – подчеркнул он это простое народное слово «коли», – коли человек выбит из производственных отношений…

– Ну, «проще говоря»! Загнул… Ты, Богданыч, по-русски нам, по-русски… Что на конце-то у тебя стоит, то и скажи… Понятней будет, – посоветовал Шлёнка.

– На конце? Ах, да, да, на конце… Вот что… Вот… Турнепс. Турнепсом поля засеять…

– Турнепс?… Что за птица такая?

Все так удивленно посмотрели на Богданова, как будто только теперь первый раз увидели его… Что это – турнепс? Они никогда не видели, не знают, что такое турнепс… И вообще – сеять, когда люди собираются жать? Не выпил ли он – этот чудила?

– Ума рехнулся, – сказал кто-то. – Кирилла Сенафонтыча надо дождаться.

– Вот. Эй ты, быстрый, – обратился Богданов к Яшке. – Видел?

Яшке тоже предложение Богданова показалось нелепостью, но он знал – уступить сейчас значит быть высмеянным, и тогда ему непременно без оглядки надо бежать с «Брусков».

– Товарищи! – обратился он ко всем. – Мягкотелая интеллигенция всегда нос вешает, когда ей подопрет. Она – самая эта интеллигенция и стало быть… как это?… – Яшка сознавал, что он путается, тянет, и все-таки продолжал барахтаться:– Это, значит…

– Эй! Зря понес. Не туда поехал, – обрезала Стешка.

– Вот тебе и «это», – поддел Богданов.

Яшка растерянно смолк. Молчали и коммунары, и в это молчание врезался голос Ивана Штыркина.

Он, держа за рукав Чижика, рассказывал ему случай из своей жизни:

– Вот как жили… Раз меня в лесу бык хватил. Хотел я его со своего загона с проса отогнать… Ну, выгнал в лес да по заду его ладошкой как тресну! Он повернись да поддень меня – ребро мне и помял. Ну, в больницу. Лежу месяц, другой. Из дому весть – голодают. Хлеб в поле убрали да за жнитво, за молотьбу, то да ее – в амбар охвостья только и привезли. Идти надо. Доктор мне и говорит: «У тебя еще хрящи не срослись. Отстанут». Чего там, мол, хрящи? До хрящей ли тут? Пришел домой. Работать надо – чужой дядя работать на тебя не будет, хоть подыхай. Работаю. Начал я в то время ведра делать… Раз молотком стукнул – сижу: дышать нечем, хрящи эти самые, действительно, отстают… Эх, плюнул я на них и давай молотком по железу наяривать… Раз десять стукнул и присел – ни взад ни вперед, ни вздохнуть ни крикнуть. Хорошо, баба догадалась: молчит что-то, дескать, мужик не стучит. Прибежала ко мне под сарай, а я ни жив ни мертв… И опять в больницу… Пролежал до весны, вышел – и хоть по миру иди… Вот как жили… А ты – пчелки…

Рассказ Штыркина отбросил всех в прошлое – к своим избам, к своим дворикам, к одиночеству. Анчурка Кудеярова вспомнила своего Петю, восемь пудов муки, которые он приволок ночью, накануне того дня как повесился, зарезанного племянника Чижика и – сапожную колодку, которой Петя бил ее по голове.

Но что со Шлёнкой? Он стоит рядом с Яшкой, мигает слезящимися глазами. Его лицо, красное, как мякиш переспелого арбуза, покрылось белыми пятнами, точно от мороза… Он порывается что-то всем сказать, у него ведь тоже ухо отрезано… вот у него вместо уха торчит хрящик… Да не только у Шлёнки: у каждого в прошлом нашлось такое же пятно, как у Анчурки Кудеяровой, у Шлёнки, у Николая, – все были там, под соломенными крышами, в тесных избах, все не ложились спать без ругани из-за куска хлеба, из-за прута… И разом все, что случилось с коммуной за последние дни, приняло иную окраску…

– Это… Как бишь, в могилку… ежели тебя силком в могилку, то ты тогда…

Выкрик Шлёнки подхлестнул всех. Шлёнка еще не успел докончить волнующую его мысль, как коммунары побежали к конюшням, к лабазам. Из-под навеса выползали тракторы и один за другим, наполняя двор грохотом и запахом гари, тронули в поле. А на конюшне Штыркин, взяв на себя главенство, запряг тридцать» лошадей в десять двухлемешных плужков и двинулся вслед за тракторами. Шлёнка отобрал коров, выволок сваленные за ненадобностью старые сохи, впряг коров и выехал со своей своеобразной «конницей».

Все было поднято иа ноги… и побитое, искалеченное градом поле с невероятной быстротой стало покрываться черными, мягкими пластами.

К черным, мягким пластам прибежал Захар Катаев. Ероша руками волосы, тыкаясь то к одному, то к другому коммунару, он упросил их принять его артель в коммуну.

– Отрезанный ломоть мы… Отрезанный. Так и нас возьмите за один стол, – глухо говорил он.

И в поле выехала новая партия лошадей, вышла новая партия людей – и в коммуне все смешалось, как на большом базаре, куда люди съезжаются за одним – купить и продать – и, оглушенные торгом, в беспорядке мечутся…

Метались и в коммуне.

В первый же день пали три лошади. Они пали во время обеденного перерыва. Кто-то не доглядел, еще горячих пустил их к воде, и лошади легли на землю, вздулись. У озера утонул трактор. В ночь же загорелся стог клеверного сена в поле. Он вспыхнул моментально, и его не удалось залить водой. Затем в эту же ночь от надрыва преждевременно родила жена Петра, племяша Чижика. И в эту же. ночь кто-то открыл калду, с калды ушли в парк коровы и поломали там деревья.

Все смешалось в коммуне, и в этом смешении трудно было отыскать виновника того, кто опоил лошадей, кто открыл калду, кто поджег сено, – все кружились, метались, бегали.

А Яшка считал себя героем: за три дня коммунары перевернули поле, посеяли турнепс, просо. За три дня они проделали огромную работу, и все это Яшка приписывал себе. Он и в поле ходил передом за тройкой лошадей, и только иногда останавливался, видя перед собой бурлящий котел и то, как на огородах, во главе баб, Стешка лопатой копает землю. Он ждал – у Стешки прорвется, и она снова, как там, на горе, приползет к нему… Поздно вечером, когда все валились от устали, он кружился около избушки в парке, около детского дома, караулил Стешку и ждал – она придет. В эти дни, переполненные надеждой, он работал, напевая песенку, и песенкой напоминал коммунарам былые времена, а вечером брал на руки Аннушку и, потешаясь ее рассказами, носил ее по парку… Но на четвертый день надежды у него лопнули, развеялись как пыль в бурю. На четвертый день из города приехал Давыдка Панов. Он привел с собой обоз с мануфактурой, с кроватями, с матрацами, он привез с собой кучу чеков, письма Богданову и Степану Огневу. Письмо на имя Степана он передал Стешке. – Ну-ка, вот, прочти и передай нашему мученику от Кирилла Сенафонтыча, – сказал он.