Федор Панфёров - Бруски. Книга II

– Сколько они в день зарабатывают? – спросил он у Давыдки.

– До пяти рублей на каждого выгоняют. Хотят до семи догнать. Боюсь, как бы жила у Ивана не лопнула. Петр, племяш Чижика, погнался за ним – грыжу нажил… вчера отвезли в больницу… Да и другое – восемь человек ногами страдают: ревматизм получили. Лежат они там, в бараке.

– Ну, без этого не обойтись, – возразил Кирилл. – А работают ведь хорошо?

– Плохо ли? Погляди-ка, что делают.

Около трехсот мужчин и женщин резали торф, корчевали пни, отвозили торф на тачках, складывали его в кресты, затем громоздили штабелями. Работали они все быстро, с тачками носились бегом. А в стороне, около второго озера, несколько человек раздирали поверхность торфяника специальными граблями, сгружали, просеивали торф через сита. Дальше рыли канавы для осушения болот.

Никого не надо было подгонять, все сами гнались друг за другом и, стремясь заработать как можно больше, не давали себе времени передохнуть, работали с самого утра и кончали, когда на озерах пылали костры. Спали всего по несколько часов в сутки и выполняли невероятную норму – вместо тысячи кирпичей в сутки Иван Штыркин выкидывал семь тысяч, а за ним устремились остальные и тоже выкидывали по пять тысяч кирпичей.

– Хорошо. Хорошо. Замечательно! – сказал Кирилл.

– Да что говорить, – восхищаясь работой вместе с ним, подхватил Давыдка. – Чай, глядишь, и сердце радуется.

– Вот именно – сердце должно радоваться, в этом гвоздь, – согласился Кирилл и ушел к себе в комнату, сел за стол и все, что видел на карьере, записал в тетрадку.

А перед тем как лечь в постель, он поделился своими думами, успехами и радостью с Улькой. Она вначале слушала его, а потом он увидел – она крепко спала и выдыхала из себя воздух, чуть раскрыв губы, отчего они дрожали, как листья осины.

«Конечно, Стешка бы отнеслась по-другому… а с этой чего и требовать», – простил он Ульку. И сам уснул.

Какая-то тревога, еще совсем неясная ему самому, подняла его рано утром, когда на воле еще боролась ночь с утренней зарей. Он прошелся двором и посмотрел на детский дом – на окно комнаты Стешки. За стеклом тихо колыхалась беленькая занавеска, в углу стояла лампа, а рядом лежала развернутая книжка.

«Значит, читала», – решил он, затем подошел к квартирке Ивана Штыркина и в окно увидел, как поднимается Иван.

Иван спал не на мягкой кровати, а рядом, на двух сдвинутых, покрытых дерюгой лавках, и, пробуждаясь, захрипел, точно его душили:

– Ага… Агафья, подымай!

Кириллу показалось – Штыркин кричит во сне. И Кирилл снова похвалил свою систему: «Вот она, система, какая, и во сне донимает», – и придвинулся к окну.

Иван еще раз позвал Агафью. Та спрыгнула с кровати, потянула мужа сначала за ноги, разгибая их, словно они были отморожены, потом за руки, Иван несколько секунд лежал точно изломанный.

– Огнем бы меня теперь палить… вот вскочил бы, – проговорил он и потянулся.

Кирилл не мог дольше смотреть на то, как Иван через силу поднял правую руку, вцепился ею в специально для этой цели привязанное к потолку полотенце, дернул и, падая на пол, встал на колени – серый, сухой, с воспаленными глазами.

– А-а-а, – протянул Кирилл. – Урод. Уродами делаются. – И вдруг все, что так радовало его вчера на торфянике, повернулось к нему другой стороной: он в своей, внедренной в хозяйство, системе увидел брешь. – Нам же надо ковать человека. А это… это же урод! – И, уже не рассуждая о том, чья система лучше – Степана Огнева или его, Кирилла Ждаркина, бегом кинулся к квартире Давыдки Панова и постучал в окно.

У окна появилась в одной сорочке дочь Панова Феня и, тараща глаза на Кирилла, – очевидно, еще не сознавая того, кто перед ней, – растерялась и не прикрыла грудей, похожих на две груши.

– Что? – спросила она.

– Дядю Давыда, – тихо ответил Кирилл и отвернулся, ругая себя: «Что ты за дурак! Ну, девка, ну и что же? Крыться она от тебя должна?»

– Кого? – переспросила Феня, уже придя в себя и закрываясь занавеской.

– Давыда, отца! Ты разве не в девичьей спишь?

– Нет, – Феня игриво засмеялась. – Прогуляла долго, вот и не пошла туда.

– Жениха ищешь?

– Мой жених, не родясь, умер. – Феня опять засмеялась и скрылась за занавеской.

На крыльце появился встревоженный Давыдка.

– Ничего особенного, – успокоил его Кирилл. – А вот что: сними, пожалуйста, с резки торфа Ивана Штыркина и всю его партию… и поставь на молотилку. Пусть хлеб молотят. Там не побежишь и не отстанешь: машина – она приведет человека любого в норму.

– А ведь сорвем работы на карьере. За кем гнаться будут? – еще не понимая Кирилла, запротестовал Давыдка.

– Ничего, дядя Давыд. Хуже будет, ежели он подохнет на болоте. Уговори, пожалуйста, его, сделай это для меня.

– Хорошо, сделаю, – тихо проговорил Давыдка. – Сделаю. Только зачем это? Канитель одна.

Конечно, и Кирилл понимал, что это только канитель одна: снимут Ивана Штыркина, но ведь не снимут всего того, что заставляет гнаться за целкашом. Вместо Ивана Штыркина появится какой-нибудь другой Иван.

У конторы висел написанный вопреки решениям совета коммуны приказ:

ОТНЫНЕ ВСЕ РАБОТЫ В КОММУНЕ ПРОИЗВОДЯТСЯ НЕ БОЛЬШЕ ДЕСЯТИ ЧАСОВ В ДЕНЬ. НАЧИНАТЬ – В 6 ЧАСОВ. В 12 – ПЕРЕРЫВ НА ОБЕД, В 4 ЧАСА КОНЧАТЬ. ТЕХ, КТО НЕ ПОДЧИНИТСЯ ЭТОМУ ПРИКАЗУ, СНИМАТЬ С РАБОТЫ, ШТРАФОВАТЬ.

Председатель совета коммуны «Бруски».

Кирилл Ждаркин

Там, где нужно, ввести две смены.

Кирилл Ждаркин

Приказ был написан от руки, второпях, и не сразу дошел до сознания коммунаров. Только потом, когда Николай Пырякин растолковал его смысл, он поразил всех.

Первым восстал Иван Штыркин. Обиженный еще и тем, что его сняли с торфоразработки и поставили на молотьбу хлеба, он, сухой, вытянутый, с дрожащими руками, как у пропойцы, – подтягивая сползающие штаны, протестовал бессильным голосом:

– Никто воли не имеет праву командовать нами. Мы не овцы там и не зайцы. Хочу – работаю, хочу – лежу.

Откуда-то вылетел и завертелся около Чижик, вслед за ним высыпали, как тараканы от пара, его родственники, за ними побежали члены бывшей артели Захара Катаева… и в течение нескольких секунд двор коммуны заполнился толпой серых, изможденных людей.

– Смотри, смотри на лица. – Кирилл сдернул Богданова со стула и показал на толпу во дворе. – Разве ты не видишь – у каждого в глазах смерть… Смотри, все они похожи на стадо очумелых коров.

– А ты видел такое стадо? Безумствуешь! – крикнул, стараясь перебить гул толпы, Богданов. – При большой стройке есть всегда жертвы, а ты хочешь все строить беленькими ручками. Ты знаешь, когда брали Перекоп (ты там в это время был), сколько положили красноармейцев? Думаешь, так вот, попивая чаек, решились на такое дело?…