Леонид Соловьев - Рассказы

Антрепренер желчно отвечал, сдвигая на, затылок свой кожаный картуз:

— А не жрамши можно сидеть? Я публику, дорогой, знаю, вы меня не учите. Я на этом деле высшее образование имею.

...Ставили «Ревность». В последнем акте, перед самым концом. Логинов, нарушая весь смысл диалога, неожиданно хлеснул Мамонтова по щеке. Он хлеснул тыльной стороной ладони изо всей силы, наотмашь.

— Ты драться! — крикнул Мамонтов. Он света не взвидел от злобы и вдруг, изловчившись, ткнул сухим старческим кулаком. Удар пришелся ловко, прямо в нос Логинову, до крови.

Публика разразилась бурными аплодисментами.

Опустился занавес, Мамонтов, хрипя, закричал:

— Вы подлец и мерзавец! Негодяй!

— Я отплачу вам, папаша! — Логинов звучно потянул разбитым носом. — Я за все отплачу вам, папаша. Я повешу вас, когда прядет время.

Он добавил, повернувшись к антрепренеру:

— Вы думаете — он раньше актером был? Ничего подобного! Нет, папаша, вы похабные карточки продавали в заведениях! А в молодости служили там вышибалой! Вы за полтинник гостей с улицы зазывали. А теперь получили мандат!

— Это что же? — пролепетал Мамонтов. — Когда же этому будет конец? Когда, я вас спрашиваю, когда?..

Он как испорченная граммофонная пластинка, застрял на этом слове. Он прыгал перед Логиновым, похожий в своем коротком пальто на кургузого общипанного грача. Лицо его побагровело и вздулось. Злоба ходила в нем горячей волной, искала выхода в словах, способных сразу насквозь пробить костлявое тело врага.

— Вор! Негодяй! Жулик! Платки из карманов!.. — кричал Мамонтов и весь дергался, словно било его электрическим током.

Антрепренер бормотал, подсовывая стакан:

— Успокойтесь! Успокойтесь! Будет удар! Выпейте!

Мамонтов схватил стакан, швырнул что было силы на пол; стакан звонко взорвался водяной и стеклянной пылью.

— Вы контрреволюционер! Вы — бывший буржуй или офицер! И я могу посадить вас в чека!

Все замолчали. Тишина. Лицо Логинова перекосилось. Мамонтов понял — вот они, настоящие слова!

— Вы должны молчать, пока целы!

Нервы у Логинова были крепче, воды ему не понадобилось. Он круто повернулся и ушел за кулисы, в темноту. Мамонтов, наслаждаясь победой и местью, крикнул вслед:

— С такими у нас разговор короткий! Мы не церемонимся!

— Вы!.. — подхватил из темноты Логинов. — Вы!..

Он во-время опомнился и ничего больше не сказал.

На следующее утро за чаем антрепренер сообщил по какому-то случаю:

— ...родился я в семье симбирского мещанина...

— А я вот не знаю своих родителей, — перебил Мамонтов. — Я незаконнорожденный и воспитывался в приюте. Теперь, по новому закону, это не имеет никакого значения, теперь — все равны.

В действительности Мамонтов родился в законнейшем браке на пятый год супружества, он все выдумал специально для Логинова, зная, что тот смолчит и долго будет мучиться этим. Логинов встал и ушел, оставив в кружке недопитый чай. Остробородый суфлер благостно вздохнул и, откусив кусочек сахара, пожаловался:

— Какая душа яростная у человека!..

Комиссар напомнил о себе запиской, а вскоре явился и сам, с трудом пробившись через гудящую у входа толпу.

— Непорядок! — сказал комиссар, вытирая платком потный лоб. — Толчок развели, чорт знает что! Как же ты допустил, товарищ Мамонтов?

Он сел в переднем ряду, раскинув полы шинели. Спектакль прошел вяло — актеры не смели драться, публика скучала.

После спектакля комиссар взобрался на сцену, осмотрел строгим взглядом постели, печку, столы, ящики, заглянул в суфлерскую будку.

— Непорядок у вас! Все скамейки поломали. И пьесы у вас безо всякого революционного духа.

Антрепренер почтительно объяснил, что вся труппа померла бы с голода, если бы входная плата не взималась натурой, потому и толчок у дверей. Воз дров стоит на базаре шестьдесят миллионов, поневоле приходится ломать скамейки.

— Пьес же у нас подходящих нет. Не доходят к нам революционные пьесы.

Комиссар, звякая шпорами и сердито покашливая, пошел к выходу, оставив труппу в страхе и смятении. На прощанье сказал Мамонтову:

— Завтра вечером заходи, потолкуем.

Скрипнула дверь, хлопнула; все затихло. Антрепренер зловеще покачал головой:

— Свершилось. Укладывайте, братцы, чемоданы и отправляйтесь завтра кто куда...

Суфлер больше всех расстроился. И руки у него дрожали, и в голосе появилась слеза.

— Мне итти совсем некуда... Что это вы говорите — разве мыслимо!.. Да вы сами-то куда пойдете?

— О себе думайте, а я везде устроюсь, — ответил антрепренер. — Пойду на военную службу по части продовольствия, меня возьмут.

На следующий день, когда стемнело. Мамонтов, решительный и серьезный, напялил пальто.

— Надеюсь, Владимир Васильевич... — трепетно сказал суфлер. — Вы того, помягче, вы не горячитесь. Может, еще обойдется как-нибудь. Вы уж постарайтесь для общего спасения.

Комиссар принял Мамонтова в той же комнате. Гудело мутное пламя в чугунке. Вокруг дома лил, хлюпал дождь; окна были рябыми от капель. Комиссар сказал:

— Дело в следующем. Перво-наперво — скамейки. Ломать их нельзя. Так и скажи своим, нельзя, мол, не велю! Народное достояние.

— Холодно...

Комиссар движением руки остановил Мамонтова:

— Знаю. Завтра получишь дрова на станции. Три подводы. Нехватит — еще дам. А скамейки ломать нельзя. Сколько работы — скамейку сделать, а вы ее на дрова. Ты сосчитай, запиши. Скамейки там и прочее имущество, — за это за все ты отвечаешь...

Он прошелся несколько раз по комнате из угла в угол. Мамонтов смирно ждал, сложив руки на животе.

— Пайков у нас лишних нет, — вдруг отрезал комиссар так сердито, словно бы Мамонтов давно докучал ему с этими пайками. — Самим нехватает, бойцам полностью не даем. Так и скажи своим, объясни, что, мол, тяжелое положение. Керосину там или дров — это можем, а уж насчет пайков, — извини.

— Мы не бросим. Мы сами продержимся как-нибудь.

— Вот, — одобрил комиссар. — Правильно. Теперь, значит, короче, по-военному. Два дня в неделю для бойцов, понял? Все места. В остальные дни — пятьдесят мест. Так и скажи своим.

— Хорошо, — ответил Мамонтов.

— И еще — о пьесах, — снова начал комиссар. — Бойцам революционное нужно играть, товарищ Мамонтов. В бойцах нужно дух поднимать.

— Мы бы сыграли. Пьесы нет. В Москве — и то, наверное, нет.

— Правильно, пьес революционных нет... — Комиссар заглянул в печку, подкинул дров, потом неспеша закурил, погладил свою круглую бритую голову. — Это верно... — Вдруг он оживился, нашел выход: — Сочини, товарищ Мамонтов! Человек ты ученый, грамотный.

Мамонтов остолбенел. Комиссар не слушал его возражений.

— На фронте у нас был один солдат — церковно-приходскую кончил и мог сочинять стишки. А ты, поди, гимназию кончил, как же ты сочинить не можешь? Это, выходит дело, саботаж?..