Иван Кудинов - Переворот

Теперь получивший отставку Гайда искал причины весеннего провала в январских приказах верховного правителя. Но Гайда, как большинство колчаковских генералов, увлеченных стратегическими задачами, видел лишь военную сторону дела и не видел, не понимал стратегию большевиков, социально-политическую, классовую, сыгравшую в этом тяжелом, смертельном противоборстве двух сил решающую роль. Не знал Гайда, как видно, и слов Ленина, сказанных около года назад, когда не было еще ни авксентьевской Директории, ни колчаковской диктатуры, но когда мятеж чехословацкого корпуса, одним из вдохновителей которого являлся Рудольф Гайда, поставил советскую республику в тяжелейшее положение…

«Пусть не торжествуют белогвардейские банды — их успех кратковременен, в их среде уже растет брожение, — говорил Ленин на митинге красноармейцев 2 августа 1918 года. — Красная Армия, пополняемая революционным пролетариатом, поможет нам высоко поднять знамя мировой социальной революции».

Слова Ленина оказались пророческими: брожение в белогвардейской среде к лету девятнадцатого года достигло небывалого размаха — не только в среде солдатской И нижних чинов, но и в среде высокопоставленной, офицерской и генеральской, в самой Ставке.

Теперь Гайда ни перед чем не останавливался. Обида затмила ему глаза. Особенно после того, как столь же молодой и не менее «блистательный» генерал Анатолий Пепеляев, брат министра, при встрече не подал ему руки. Это было уже слишком!

И «герой разгрома 3-й Красной Армии», как именовали Гайду, явившись во Владивосток, тотчас дал интервью корреспонденту английского телеграфного агентства Рейтер, в котором обвинял Колчака и его сторонников во всех смертных грехах; и дал понять, что он, генерал Гайда, готов по первому зову Антанты снова организовать и возглавить мятеж, как это было в мае прошлого года, но теперь уже — против реакционной диктатуры адмирала…

Колчак, узнав об этом, зло усмехнулся:

— Это меня нисколько не удивляет: эсеры и чехословаки имеют давний альянс. Жаль, что я не разглядел сразу этого выскочку Гайду. По лучше поздно, чем никогда!

Удивило и возмутило адмирала другое: американцы, как сообщила контрразведка, вошли в контакт с чехословаками. пообещав последним отпускать ежемесячно по тридцать тысяч долларов на контрразведывательные расходы. Французы тоже пообещали оказывать помощь… Во Владивосток съезжались видные эсеры. Вели переговоры с Гайдой. А жили на американском корабле, дабы не подвергать себя излишнему риску. Сомнений не оставалось: это был заговор, цель которого — очередной переворот, низложение колчаковской диктатуры, как не оправдавшей себя. Генерал Жанен в разговоре с Ноксом не без иронии заметил: «Адмирал хороший человек, но сейчас, чтобы поправить дела, нужен человек еще лучше…»

Колчак, читая донесения контрразведки, в гневе праведном кромсал спинку кресла перочинным ножом, разбил чернильный прибор в форме двуглавого орла — и головы орлиные с глухим костяным стуком покатились по ковру, оставляя на нем чернильные пятна…

— Это предательство! — кричал адмирал. — Союзники позабыли, что мы им платим золотом! А они чем нам платят? — Адмирал то вскакивал и стремительно ходил, почти бегал по кабинету, пересекая его в разных направлениях, будто сбившийся с курса и «рыскающий» корабль, то снова садился, но не мог усидеть, опять вскакивал, хватал со стола что под руку попадало и расшвыривал… Наконец приступ бешенства прошел, адмирал несколько успокоился, сидел бледный, опустошенно-вялый. И вялым голосом продолжал: — Они обвиняют меня в реакционности. Рассуждают о демократии. Но понимают демократию слишком по-своему, по-европейски, забывая о том, что находятся в России… А в чужой монастырь, как известно, со своим уставом не ходят. Пардон! Нас это не устраивает.

Адмирал приказал арестовать Гайду и других «заговорщиков». Пепеляев посоветовал: во избежание осложнений с союзниками — повременить немного.

— Слов нет, союзники ведут себя некорректно, — говорил Пепеляев. — Но ведь надо отдать им и должное — они действительно помогают…

— Помогают? — саркастически усмехался Колчак. — Да, да, помогают! Они помогли топить русский флот. Они помогли разъединить Россию. Они везут через моря целые горы обмундирования, боеприпасов… Знаете, сколько патронов союзники доставили во Владивосток? Полмиллиарда! Да этими патронами можно перестрелять все население России… Помогают! Но чем оборачивается их помощь? Пардон!..

И хотя попытка захвата «всероссийской» власти во Владивостоке окончилась провалом — генерал Розанов, узнав о готовящемся «перевороте», ввел в город свою армию, — тем не менее акции верховного правителя резко упали… Вскоре представители иностранных миссий обратились к нему с требованием вывести русские войска из Владивостока. Адмирал побушевал, побушевал — и примирился. Ради интересов России чего только не сделаешь!..

Летом, в середине августа, вернулась в Томск Таня Корчуганова. Николай Глебович, увидев дочь, был поражен. Таня вернулась не просто исхудавшей, изменившейся — она была опустошена и раздавлена. И Николай Глебович сам несколько дней после ее приезда чувствовал себя раздавленным и опустошенным.

Ночами Таня почти не спала, металась и вскрикивала. Она боялась темноты, боялась яркого света… Николай Глебович понимал: никакие лекарства в этом случае не помогут, надежда только на время — оно исцелит. И прежде предупредительно-мягкий и деликатный с дочерью, выросшей без матери на его руках, теперь он особенно был внимателен, всем своим видом и каждым жестом стараясь внушить ей, что жизнь продолжается и надо жить, не теряя себя, при любых обстоятельствах… Надо жить!..

И Таня медленно, тяжело и медленно приходила в себя, возвращаясь к жизни, — время делало свое дело. Да и молодость брала свое. Постепенно исчезла с лица, как бы застывшего и окаменевшего, пугающая бледность, стерлась под глазами чернильная синева, и слабый румянец пробился на щеках, оживив лицо…

Однажды Николай Глебович увидел Таню с книгой в руках. Но подойти и поинтересоваться, что она читает, не решился, словно боясь потревожить, спугнуть в ней это хрупкое и слабое пока, точно первый росток, состояние. Пусть привыкнет к нему, поверит в него.

А в другой раз Таня подошла к пианино и постояла в глубокой задумчивости, трогая отзывчиво-податливые и как бы ускользающие из-под пальцев клавиши, осторожно и неуверенно присела и попыталась что-то сыграть… Но вдруг уронила голову на руки и тихо, беззвучно заплакала, вздрагивая плечами. «Пусть поплачет…» — подумал Николай Глебович. Потом, спустя минуту, проговорил со строгой печалью в голосе: