Зигмунд Скуинь - Нагота

А что, если это никакая не порядочность, а просто трусость?

Ну вот, все нормально. Пощипывало щеки, зато теперь не стыдно на люди показаться. Телеграфные бланки унитаз поглощал с таким ревом и свистом, будто в небо поднималась баллистическая ракета.

Теперь — не спеша пообедать.

Зал ресторана, как и накануне, был сумрачен, наполовину пуст. Стеклянная дверь на балкон приоткрыта. Куда сесть? За вчерашний стол? На этот раз он себя чувствовал тут не совсем чужим. Сегодня Нина в другом платье. Настолько тесно облегающем, что сквозь него проступал ее интимный такелаж. А вот и Гатынь. Едва виден из-за пивных бутылок и вороха окурков.

Гатынь поднялся, ненамного, правда, прибавив в росте, наклонил голову в знак приветствия и остался стоять. Означало это, что он должен подойти? Похоже, что так.

Гатынь ему показался удивленным, растерянным, даже как будто пристыженным, трудно было сразу разобраться в его настроениях. Очки, как обычно, сползали с носа, и он их указательным пальцем двигал кверху, морщил лоб. То и дело извинялся, виновато хихикал, пожимал плечами, разводил руками.

— ...Да чего уж там... сами видите... ну, конечно...

— Все ясно. Иначе и быть не могло.

— Осмотическая диффузия, баловство с C 2H 5OH... Если я, конечно, вам не в тягость...

— Что за глупости. Проголодался я ужасно. Утром встал, а голова как карусель.

— Нет, я бы иначе выразился: утром встал, как измученный галлюцинациями Проктофантасмист...

— Вчера, надо думать, посиделки ваши затянулись.

— Проктофантасмист. Точное слово. Короткое и ясное.

— Что бы сие могло означать?

— А вы не знаете? Проктофантасмиста из «Фауста» Иоганна Вольфганга Гете.

— Я этой книги так и не прочел. Семь раз пытался, и все...

— Очень жаль. Гете отменный поэт. Но не в переводе Карлиса Гугенбергера.

— А где же профессор?

Тут подошла Нина и, окинув его безжалостно-равнодушным взглядом, точно он был арматурным столбом или пепельницей серийного производства, протянула меню. Ее автоматический карандаш ритмично выстукивал на листке блокнота. Он заказывал не раздумывая.

— Разумеется, нас познакомили. Но в подобных случаях, как в фильме с двумя лентами: звук — сам по себе, изображение — отдельно. Каюсь. Не оправдываюсь. Если бы расслышал вашу фамилию...

Итак, Гатынь все знал. Значит, где-то разговор о нем был. Возможно, ночью, когда он ушел, может, утром. В присутствии Марики.

— По-моему, вы ничего не потеряли. Особенно, если вам нравится Гете.

— Это вопрос чести. Как и принципа. Порядочных людей на свете не так уж много.

— Смотря по тому, кого условимся называть порядочным человеком.

— Физической смелостью обладают многие, в их числе и люди недюжинных способностей. Но таких, кто сумел бы подняться над личными интересами... Гете, как человек, например, не смог. О чем Гарлиб Меркель в 1796 году, будучи в Иене, в гостях у анатома Лодера, счел нужным сказать ему прямо в лицо.

— Гете как будто был придворным и вельможей.

— Быть придворным куда проще, чем порядочным человеком. И потому большего уважения заслуживает тот, кто смело и до конца отстаивает свои принципы,

— И вы полагаете, что я...

— Вы — его сын.

Он почувствовал, как краска приливает к лицу, и взглянул на часы, чтобы не смотреть в глаза Гатыню.

— К сожалению, мне всего один год пришлось слушать его лекции. На первом курсе.

— Понятно.

— Интересно, что потом стало с вашим отцом?

— Потом — это когда?

— Когда Лысенко нанес ему тот последний удар.

— Он перешел работать на опытную станцию.

— Это я знаю. Но как он все это принял? Что думал? Что говорил вам?

— Сказать по правде, не помню. Дома о работе он никогда не говорил.

— Даже в ту пору?

— Такая у него была натура. В последнее время частенько хворал.

Нина вернулась с подносом. Бифштекс был таким сочным, что невольно задвигались челюсти. Он с удовольствием набросился на еду. Разговор оборвался. Гатынь, втянув ершистую голову в сутулые плечи, смотрел на него с доброй, понимающей улыбкой сквозь запотевшие, с трещинкой, стекла очков. Вдруг встрепенулся, стукнул кулачком себя по лбу, налил пива и в его бокал.

— Прошу покорно извинить... Непростительная рассеянность...

Что-то у него было на уме, но он, должно быть, никак не решался начать разговор.

— Что ж, отведаем пива.

Горьковатое пиво, сытная еда вызвали приятную расслабленность.

— Апариод вчера говорил, вы преподаете в тюремной школе.

— Совершенно верно. В воспитательной колонии для малолетних преступников. Вас это удивляет?

— Немного — да. За что их там держат?

— За хулиганство. Изнасилование. Но главным образом за собственную глупость. Знай они наперед, что им грозит, ручаюсь, виновных было бы наполовину меньше. Парнишка вздумал пошутить, побаловаться, а он, оказывается, совершил насилие. Скажите, где и когда мы беседуем с молодежью о таких вещах? Недостойная тема для разговора. В зале суда, — только там, причем на закрытых заседаниях.

— Сдается мне, вы большой идеалист.

— Давайте без оскорблений. Я биолог.

— И что из них выйдет?

— Из большинства — порядочные люди. Из остальных — рецидивисты. К тому же особо опасные, потому как, вышколенные.

— Вас туда назначили или сами попросились?

— Преподавателю лучшего места не придумать. Во-первых, повышенная зарплата, как и в школе для дефективных, с тем отличием, что контингент наш лишен физических изъянов. Во-вторых, безупречная дисциплина, В-третьих, если в обычной школе твой питомец впоследствии избирает неправедный путь, со всей очевидностью обнаруживается твоя педагогическая несостоятельность, то здесь всякий, кто становится порядочным человеком, — твое неоспоримое достижение, за что давайте и выпьем!

На этот раз пиво уже не казалось таким вкусным. Обычно он получал удовольствие лишь от первого глотка. Он снова взглянул на часы. Не очень это прилично, но что-то он нервничал.

— Мне бы хотелось задать вам один вопрос. — И Гатынь с видом школьника поднял руку. — Скажите, Апариод в самом деле был другом вашего отца, о чем мы здесь слышали?

— Честное слово, не знаю. Возможно.

— Очень странно. Откровенно говоря, я вчера не узнавал Апариода. Чтобы он в ресторации с кем-то первый заговорил...

— Не знаю. А вы его тоже причисляете к людям порядочным?

— Апариода? — Бокал в руке Гатыня повис в воздухе.

— Да, его.

— Гм. С Апариодом интересно поболтать.

В общем-то Гатынь так и не ответил на вопрос. Почему?

Ему казалось очень важным прийти ровно в семь, ни в коем случае не опоздать — нехорошо вообще заставлять себя ждать, тем более женщину. Но, и явившись раньше времени, он выставил бы себя в невыгодном свете. Во-первых, выдал бы свой повышенный интерес, во-вторых, проявил бы слабохарактерность, нетерпение, нервозность. Идеальный вариант ему представлялся следующим образом. Вот он идет, не спеша, с прохладцей, будто прогуливаясь, но в точно назначенное время тут как тут и, небрежно глянув на часы, роняет: прошу прощения, я вроде опоздал на четверть секунды...