Агния Кузнецова (Маркова) - А душу твою люблю...

«Да, такая натура была и осталась, – подумала Наталья Николаевна, – в душе я никогда не была великосветской дамой. Одна только видимость. Вот Дарья Федоровна Фикельмон – это другое дело. Аристократка до кончиков пальцев».

Именно на нее и начала было равняться Наталья Николаевна, появившись в свете, но вскоре ей это надоело, и она осталась сама собой.

В памяти возник образ Дарьи Федоровны Фикельмон, жены австрийского посла в Петербурге, графа Шарля Лу Фикельмона. Она была внучкой знаменитого полководца Голенищева-Кутузова и дочерью Елизаветы Михайловны Хитрово – близкого друга Пушкина.

Когда Александр Сергеевич умирал и Елизавета Михайловна узнала об этом, она примчалась в дом Пушкина, не переодевшись, как была дома, растрепанная, с покрасневшими от слез глазами. Доктор Арендт сказал ей, что к Пушкину входить нельзя. Она не послушалась, насильно открыла дверь и вся в слезах бросилась на колени перед его постелью. Она не уходила из дома Пушкиных до смерти поэта.

Графиня Дарья Федоровна Фикельмон после смерти Пушкина проявила к Наталье Николаевне особую привязанность. Ее встречи с Натальей Николаевной всегда были сердечные, искренние, запоминающиеся. Она глубоко понимала нелегкую жизнь, тяжелое состояние вдовы Пушкина, величие которого Дарья Федоровна представляла себе совершенно ясно. Она умерла 10 апреля 1863 года в Вене, несколькими месяцами раньше Натальи Николаевны.

Часто, очень часто Наталья Николаевна вспоминала Дарью Федоровну, которую в свете называли просто Долли.

Первый раз она увидела Долли на балу, отметила, что она походила на свою мать чертами лица, разрезом глаз. Но мать была некрасива, в образе Долли материнские черты стали прелестны, ярки, привлекательны.

Наталья Николаевна вспомнила маскарад, который продолжался до 6 часов утра. Было очень весело, особенно ей, только недавно появившейся в свете.

Гремел оркестр. Пары скользили в вальсе, неслись в галопе, радовали глаз изящной мазуркой, соревновались темпераментом в кадрили. Долли танцевала тогда кадриль в костюме XVIII века. На ней был голубоватый парик, который по контрасту с ее темными, оживленными глазами удивительно шел ей. От тонкой талии поднимался пышный кринолин. Она танцевала изящно, с увлечением и абсолютным знанием разговаривала с послом о политике, спорила с Пушкиным о стихах, напечатанных в последних номерах журналов, а Вяземскому высказывала свое мнение о недостатках живописи современных итальянских художников.

Наталья Николаевна прислушивалась к разговору. У нее тоже был свой взгляд и на стихи и на другие произведения искусства, но она не решалась об этом говорить ни с кем, кроме Пушкина.

На этом балу так же, как во время других встреч с графиней Фикельмон, Наталью Николаевну смущал пристальный взгляд Долли. Она не могла знать, как в своем дневнике Долли Фикельмон писала о ней:

Это очень молодая и очень красивая особа, тонкая, стройная, высокая – лицо Мадонны, чрезвычайно бледное, с кротким, застенчивым и меланхоличным выражением, – глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные, взгляд не то чтобы косящий, но неопределенный, – тонкие черты, красивые черные волосы.

И еще:

Поэтическая красота госпожи Пушкиной проникает до самого моего сердца. Есть что-то воздушное и трогательное во всем ее облике – эта женщина не будет счастлива, я в том уверена! Сейчас ей все улыбается, она совершенно счастлива, и жизнь открывается перед ней блестящая и радостная, а между тем голова ее склоняется и весь облик как будто говорит: «Я страдаю». Но какую же трудную предстоит ей нести судьбу – быть женою поэта, такого поэта, как Пушкин.

И снова через год, после раута у Фикельмонов:

Самой красивой вчера была, однако же, Пушкина, которую мы прозвали поэтической, как из-за ее мужа, так и из-за ее небесной и несравненной красоты. Это образ, перед которым можно оставаться часами, как перед совершеннейшим созданием творца.

В Петербурге Дарья Федоровна Фикельмон получила прозвище Сивиллы Флорентийской, то есть предсказательницы будущего своим знакомым, а порой предугадывающей общественные события. И как же верно предсказала она судьбу Натальи Николаевны!

– Какую же трудную предстояло мне нести судьбу, быть женою поэта, такого, как Пушкин, – шепчет Наталья Николаевна, не зная, что об этом так много думала Долли Фикельмон.

Она закрывает глаза. Страдальческий излом брови становится еще ярче, у губ углубляются морщинки от физической и душевной боли.

Ольга Сергеевна Павлищева, сестра Пушкина, еще в 1835 году писала мужу, имея в виду Наталью Николаевну:

Вообрази, что на нее, бедную, напали… Почему у нее ложа в спектакле, почему она так элегантна, когда родители мужа в такой крайности, словом, нашли пикантным ее бранить.

А Пушкин жаловался в письме своей приятельнице Осиповой:

В этом печальном положении я еще с огорчением вижу, что моя бедная Наталья стала мишенью для ненависти света.

Эта ненависть поднялась до крайности после смерти поэта, когда Наталью Николаевну сочли виновницей его гибели. Толки, намеки, открытое презрение к себе многие годы – все пережила она. А гений поэта все это предвидел и, умирая, Пушкин сказал: «Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском».

Вот почему на всю жизнь запомнилась Наталье Николаевне та радость, которую пережила она в одну из встреч с Михаилом Юрьевичем Лермонтовым.

Это случилось у Карамзиных, по возвращении Натальи Николаевны из Полотняного завода.

После смерти Пушкина при встречах поэт избегал ее. А в тот вечер сел рядом с ней и неожиданно заговорил о своих бедах, о беспощадности и злобе людской. Наталья Николаевна помнит, каким доверием прониклась она к Михаилу Юрьевичу. Утешая его, она рассказывала, как и ей тяжко переносить эту беспощадность окружающих. Они проговорили весь вечер, и Наталье Николаевне показалось, что она приобрела душевного друга, не зная, что скоро, совсем скоро гибель, подобная гибели Пушкина, отнимет поэта у народа и у нее.

Она помнила его проницательные, широко поставленные глаза, внимательные и грустные, большой, умный лоб, темные гладкие волосы. Чистотой, честностью, мудростью веяло от всего его облика. «Как же ему, наверное, трудно жить», – думала, глядя на него, Наталья Николаевна. А он в это время говорил ей о том, что, так часто встречая ее здесь, у Карамзиных, он избегал ее, поверив светским наговорам. Он просил у нее прощения. И она с радостью простила его.

Потом уже, после гибели Лермонтова, оплакивая его, Наталья Николаевна с грустью говорила, что обычно люди покорялись ей из-за ее красоты, а это была победа сердца.

И снова в памяти Долли Фикельмон. О ней шла слава как о женщине с мужским умом, отлично знающей искусство и литературу. Пушкин очень высоко ценил ее мнение о его стихах и был дружен с нею.