Владимир Кораблинов - Алые всадники

– Що ж, хлопьята, – сказал Охрим, – пийшлы, видно, видселя… Ще трохи у школи пошукаемо. Воны ж с учителем таки друзьяки булы… Ну, звиняй, Максимовна, шо взбулгачилы, таке, бачишь, дило…

Примечательно, что добрых четверть часа протолкавшись в нянечкиной хатенке, ища комбеда, заглядывая и туда и сюда, на Анатолия Федорыча мужики ни самого малого внимания не обратили. Словно и не было тут его вовсе, словно пустым местом он им представился. Это его несколько озадачило и даже, кажется, чуть ли не обидело.

И если днем раньше он только этого именно и желал, чтоб не заметили, то сейчас, наоборот, как-то вдруг захотелось объявить о себе, влиться в гремящий поток того, что зачиналось здесь, на окровавленном снегу комарихинской улицы.

Мужики, толпясь, выходили из хаты. Один Римша задержался, чистил пальтецо.

Соколов глядел на него неотрывно. Покончив с чисткой, и Римша взглянул на Анатолия Федорыча. Какая-то искорка любопытства на мгновенье мелькнула в бесцветных, шалых глазах каторжника. Нянечка в чуланчике охала, звенела стеклянной посудой, ведром, наводила порядок после обыска.

«Ну-ну, с богом! – сказал себе Анатолий Федорыч. – Кажется, пробил час…»

Римша уже за дверную скобу взялся.

– Кха-кха! – покашлял значительно Соколов.

Обернулся Римша.

Кивком головы, глазами указал ему Анатолий Федорыч на крышку подполья.

И горькая участь товарища Шишлянникова была решена.

Отпускные деньки просвистели как ветер.

Ну погулял. Ну попьянствовал. Очень даже. Пожалуй, даже и чересчур. Хмельная дурь кружила, мутила башку. И что затевал сделать дома – ничего не сделано. Все как есть оказалось на донышке мутного граненого стакана.

Просвистели деньки.

Время ворочаться в полк, два дня осталось. Что за два дня сделаешь?

И вот – родитель преставился.

Близко к рассвету улетела родительская душка из немощного тела. А в обедах мужики власть побили.

Но Иван ничего про то не ведал. Он гроб мастерил.

Шоркал рубанок, ветер шуршал, гулял по крыше сарая. Дырявая была – одни прорехи. В них – серое, скучное небо. Лебяжий пух редких еще, ленивых снежинок. Но гудела, гудела далеко в степи приближающаяся пурга. Длинные, волоклись вялые мысли: вот завтра… вот завтра уедет, забудется все, пойдет служба.

А тут – дома – останется что?

Мать воет, жена воет, пищат ребятишки.

Эх!..

Шоркает рубанок. Ветер шуршит. Желтая сосновая стружка завивается золотыми кудрями. Снег повалил гуще, спорее. Весело запахла отсыревшая стружка…

В порядок, в строй мало-помалу становились мысли. Главная из них была: жить надо. Что напаскудил, прогулял, пропьянствовал – все забыть, все похерить. Родителя все равно не подымешь. Телкой Попешко хай подавится, сволочь.

Жить же надо.

Вот похоронит батьку – и в полк.

А чтоб жинка с деточками не сгибла, придется до власти идти. С поклоном. Подсоблят, надо думать. Уважат. Красный орден на банте – це як? Так соби, пустяшна блескушка, чи шо?

Жить надо!

Вот отвоюемся – и все на билом свите станет по своим местам. Земли много, успевай пахать.

Хорошо пахнет сосновая стружка. От ветра, от снега вольготно, просторно дышать.

Последний гвоздь вогнал Иван в родительский гроб, последний раз шоркнул рубанком по крышке, когда на улице где-то захлопали выстрелы, галки загалдели тревожно, конский топ и крики вспугнули тишину. Бледная, испуганная прибежала жинка.

И только тут лишь узнал Иван Распопов, что творится на селе.

Полюшка-черничка, косорученька, жужжит, жужжит над покойником. Темные, смутные словеса заупокойных псалмов как растревоженные сонные осенние пчелы.

Мысли Ивановы уже не волокутся, как давеча, под сараем, – стремительно мчатся в дикой скачке.

Вот воюет он, Иван Распопов, красный боец, третий год воюет за Советскую власть. Жизни не щадя, крепко веруя, что бьется за великую правду.

Но что она – эта правда?

Москва. Ленин. Совет Народных Комиссаров.

На походе пели с присвистом, с гиком:

Когда перед строем сам комдив прикалывал боевой орден к Ивановой гимнастерке и говорил речь, а музыка полковая гудела в трубы и били барабаны, – все то же маячило в уме: Москва, Ленин, Мировая Революция.

Долго, долго не бывал дома. И вот наконец попал на родную, как говорится, пепелищу. В Комариху в разлюбезную.

И что же? Что нашел?

Где Ленин? Где Мировая Революция? Где правда? Нычого нэма. Один Попешко, царь и бог, хай ему бис, распросукиному сыну…

Жужжит, жужжит Полюшка-косорученька. Гаснет короткий зимний денек.

Пересчитали мужики побитых, оказалось девять душ. Кривой Охримчик сказал:

– Заховаты треба. Крещеные все ж таки.

Велел рыть могилу. И чтоб всем – в обязательном порядке – на собрание.

Собрались, как и прежде, в сельсовете. Расселись, закурили. Срамно выругавшись, Римша полез было рвать со стены портреты, но кривой не дал.

– Ось ты ж, бачу, и дурень! – сказал с досадой. – Таки важнеющи господа, хай соби висять… Чи тоби Карла Маркса соли пид хвист насыпав? Чи шо? Нам Попешкин з коммунистамы поперек глотки сталы, ось об чем треба обмозговаты…

– Правильно, дядька Охрим!

– У самую точку! – загалдели мужики.

– Так шо ж зараз робыть будемо? – спросил Кривой.

Закряхтели, засопели мужики. «Шо робыть… О-хо-хо…» Синей тучей клубился махорочный дым. «Шо робыть!»

– Эх вы, работнички всемирные! – захохотал Римша. – Поджали хвосты-то? Молчите? Ну, так и быть, скажу, чего будем. Пить будем и гулять будем, а смерть придет – помирать будем! Вот такая наша, мужики, плацформа на текущий момент…

Зашевелились, зашумели, загоготали.

– Ну, Римша!

– Ось каторжный!

– Ему зараз тильки пить да гулять…

– Хо-хо!

– Га-га-га!

– Цыцте! – крикнул Охрим. – Да цыцте же! Бачу на вас – як хлопьята малые… То ж время найшлы – шутковаты!

– Они думают, что побили продотряд да коммунистов, так теперь им медаль дадут, – насмешливо сказал Валентин.

Он вошел незаметно и стоял в дверях – плотный, мордастый. Залихватски подбоченясь, подкручивал золотистые колечки франтовских усов.

– А что Попешко сейчас, – продолжал, уверенно, вальяжно подходя к столу, – что Попешко сейчас уже гонцов разослал в Зареченск, а то и в самую губернию – так нам до того и дела нету… Что вот-вот, того гляди, нагрянут чекисты – это нам все до едреной фени… Да вы что, олухи царя небесного, головы, что ли, вовсе потеряли? – крикнул он, наконец-то отняв руку от усов и картинно, со сжатым кулаком, воздымая ее к прокуренному потолку. – Действовать надо, господа мужики! Действовать, а не зевать… Чтоб к завтрему весь уезд поднялся! Примером чтоб наша Комариха стала! Так я говорю, господа мужики?