Владимир Кораблинов - Алые всадники

На пороге злой шуткой перекидывался с дедом:

– Ну, як, дидусь, ще нэ подавывсь гадючьей своей лютостью?

– Ты нычого нэ бачишь? – скалился дед Еремка.

– Ни…

– А я бачу.

– Та шо ж таке ты бачишь?

– Бачу, Ваня, висеть тоби на суку осиновом, як тому коту шкодлывому… ось шо!

Замахивался атаман плетью, за наган хватался, грозил убить за дерзость.

– Та я ж, Ваня, шуткую, – хрипел дед. – Я ж сам такий, як ты, – кобель бешеный…

Помрачневший уезжал Распопов с кордона, приказывал Погостину без жалости гнать серых.

Были до сей поры у Погостина всякие жизни: мужицкая, батрацкая, солдатская, красноармейская, а нынче сделалась кучерская. Гоняет с атаманом по трем волостям. Харчи вольные, одёжа справная, чарка не переводится. Работенка не бей лежачего, как говорится, и, хотя карабин за плечами, палить из него, слава богу, пока не доводилось.

Кучерское же положение ставило к атаману столь близко, что весь он был как на ладошке – все, то есть дела его, все радости и все печали. И вся дурь. И вся дикость.

На глазах у Погостина многие события произошли.

Фельдшера малиевского, между прочим, при нем зарубил атаман. Фамилия не понравилась. «Через почему – Ягуда? Жид, мабуть?» – Ни, ни, пане, поляк! – «Один черт!» – сказал атаман да и порубил – чисто, как лозу на ученье.

Брата Тимоху – того из нагана.

Ехали как-то однова, чертометом перли по селу.

– Стой! Стой! – заорал Распопов.

Погостин осадил коней. По-за плетнями шел мужик, вел рябую корову на обрывке.

– Здорово, братан!

– Здорово, як не шутишь…

– Далёко собравсь?

– Да ось – корова загуляла, к бугаю треба.

– Ну, добре…

Помолчали. Достал атаман кисет шелковый, вышитый. Свернул цигарку и брату дал свернуть. Закурили.

– А щось-то ты, Тимоха, – раза два затянувшись, сказал Распопов, – люди казалы, щось-то ты про мэнэ балакав – чи я злодий народу своему… чи шо?

Молчал Тимофей, отворотясь, поправлял обрывок на коровьих рогах.

– Що зараз кто порешив бы мэнэ, як того бешеного кобеля, так сорок грехов соби скостыв бы… Було таке? Чи, мабуть, брешут люди?

– Було, Ваня, – сказал Тимофей. – Не брешут люди… Злодий ты, Ваня, и колы б найшовся той, шоб тоби прыкончив, не то сорок – сто сорок скостыв бы…

– Так ось же тоби сто сорок! – Распопов выхватил наган. – Вот же тоби злодия! Ось тоби кобеля бешеного!

От выстрелов рванули серые.

– Гони! – заорал атаман. – Гони, мать твою… Шоб воны уси поиздыхалы!

Только и слышал Погостин – дурным ревом ревнула корова, да женский голос захлебнулся в истошном крике… Гремели-разговаривали наборные бубенцы, ветер свистел, глухо постукивал копытом в передок саней размахавшийся в беге гривастый коренник…

Ехали они на этот раз до Ивановой хаты. Вез атаман семейству своему харчи: пшенички мешок да тушку баранью.

– Эй! – закричал, не вылезая из санок. – Кто там живой?

Вышла мать. Жена, робея, выглянула из двери. Ребятишки, двое пацанят, как любопытствующие зверьки, хоронились, цеплялись за мамкину юбку.

– Вот, приберите, – сказал Иван, вываливая мешок, кидая на снег тушку.

– Ты б, Ваня, до хаты зайшов, – печально позвала мать.

Молча ткнул атаман в спину Погостина. Это обозначало – гнать. Гайкнул Погостин на лошадей – и замелькали в бурунах снежной пыли хаты, колодцы, палисадники, клуни…

В поле, за мельницами, услышал за спиной – словно собака жалобно подвывает:

Перевирая слова, скулил атаман городской романц. Он его от Валентина перенял.

Многое, многое перенял от Валентина.

Сумел попович прибрать к рукам атамана. Сумел вынуть из распоповской души то главное, цельное, мужицкое, что, собственно, и делало Ивана человеком. Взамен же вложил побрякушки: полубекешку, любовь к граммофону, романс «Гай-да тройка» и тому подобное. То есть собственную пустоту вложил. Собственное понимание жизни с точки зрения законченного подлеца.

И стал Иван Распопов как бы голый, вся непристойность, весь срам – наружу. Словно и не было в нем того человека, которому комдив перед выстроенным полком орден прикалывал. Словно и не жил тот, кому светилось в сознании: Ленин, Москва, Мировая Революция… Те великие понятия, за какие дрался без малого три года.

Он, правда, и сейчас дрался, но за что?

За что?

Дул в уши Валентин, что за крестьянское царство, за рай мужицкий. Однако смутно чуял: брехня – царство, брехня – рай. Скорей всего так вышло, что сели они с Валентином на мужицкий горб да и погоняют: давай! Давай! Тут же сбоку-припеку и его благородие господин Соколов.

«Давай!»

Пить привык много, затуманивался.

В минуты просветления совесть спрашивала: куда ж тебя черт несет? Приказывала: сверни с неправой тропы, уходи дурак, беги!

Не мог уйти. Говорил себе: как же уйду, когда клятву давал, на кресте божился? Но, говоря так, понимал, что лукавит, что не клятва держит. Полюбилась вот такая теперешняя жизнь, где ему всё можно и никто поперек не скажет. Жить полюбилось не путём – сладкие харчи, спиртным залейся, стёклышки в окнах разноцветные…

«Ах, дурак, дурак! – пригорюнясь, шептала совесть. – Не добром кончишь!» – предостерегала.

Вот брата хлопнул.

Был он старше Ивана на десять годов. Беспортошного еще Ванюшку брал на руки, показывал: «Во-он звездочка, божий огонек». Глядел мальчонка на темное синее небо, где переливчатые звезды – словно пшеница рассыпалась из худого мешка.

Раков вместе ловили.

А вот – убил…

Совесть спрашивает: за что?

– Гони! Гони, Погостин!

Ветер свистит в ушах. К ночи беспременно буран разыграется. Бубенцы разговаривают, лопочут. Копыто коренника глухо бьет в передок: тук!

Взмылены серые, заводские. Клочья белой пены с оскаленных морд летят на рыжие комья дороги. Черные липы старого парка закружились, заплясали. Истоптан, загажен снег. Лошади, люди, сани. «Максимка» у крыльца – с поднятым кверху рылом. Костры на аллеях. Хриплая ливенка побрёхивает лениво, абы брехнуть.

– Т-п-р-р!..

Змеями изогнули шеи пристяжки, коренник задрал голову. Сев на широкий круп, замел хвостом по снегу. Приехали…

– От так, матери их бис! – сказал атаман.

В комнате с разноцветными стеклышками длинными сизыми холстами стелился горький дым. В прямую трубу камина врывались вихри бурана, не давали дровам гореть. И дрова сырые сипели, сочились, затухали.

Раскорячившись на полу перед зевом камина, Панас раздувал тщедушный огонь, тужась до слез, до кружения в голове. Под нечесаными, войлоком свалявшимися космами – тяжкие, безотрадные мысли: «Вот дую, надрываюсь, не горит бисова липа… А на кой ляд ей гореть – печка скаженная, кто такую придумал! Дурни ж булы господа, шоб их поскрючило! И атаман дурень: теплую свою хату променял на такую хворобу… Спит на столе, як покойник… Да и я – тож дурень, шо всунулся в цею кооперацию ихнюю! При комбедах, кажу, не сладко було, а тут шо – сахар? Две недели у бане не парився, кожух не скидавал… Щось-то пид рубахой свербит, мабуть, воша завелась…»