Владимир Кораблинов - Мариупольская комедия

Первый номер братьев Дуровых!

Там начиналась новая, блестящая страница в биографии Дурова-старшего. Пора, пора ему наконец расстаться с мелкими, незначительными ролями, какими до сих пор пробавлялся у Винклера, у Безано…

Он прислушивался, чтобы не опоздать, чтобы вовремя появиться из темного, тесного своего убежища. Рука напряглась, запотела, сжимая рукоятку пистолета.

Немного, правда, странно и даже обидно, что на афишах, извещающих о полете, он, Владимир, вовсе не упомянут. Впрочем, как же иначе, ведь тогда все стало бы ясно, тогда бы не было загадки…

Стоп! Началось! Шпрехшталмейстер торжественно, зычно провозгласил:

– Молниеносный! Перелет! Через арену! Известного! Клоуна! Анатолия! Дурова!!

От волнения чуть не нажал на курок. «Ох, этого, черт возьми, еще не хватало! Спокойно, спокойно…»

– Уважаемая публика! – слышится звучный голос Анатолия. – Дамы и господа! Мой перелет через цирк будет настолько быстр, что уловить его нельзя даже вооруженным глазом. Любые оптические средства тут бессильны. И тем не менее…

Публика замирает. В тишине слышно, как похрустывают опилки под ногами Анатолия.

– …и тем не менее предлагаю вам внимательно следить за чистотой выполнения этого фокуса! Итак…

Голос удаляется, удаляется. Затем – стук каблуков по ступенькам прохода наверх, в средние ярусы. Затем…

– Прощайте! – Голос Анатолия, выстрел, гулко бухает тяжелая крышка сундука. Все эти звуки сливаются, оглушают, как взрыв.

– Здравствуйте! – весело кричит Владимир, появляясь из темноты своего каземата. – И прощайте!

Господи, хоть бы не осечка… Но, слава богу, разом хлопают выстрел и упавшая крышка, и —

– Здравствуйте! – хохочет брат, приподнимая крышку противоположного сундука.

– Прощайте!

– Здравствуйте!

– Прощайте!

Публика ошеломлена. Грохот аплодисментов. Рев. Гогот.

– Бра-а-во, Дуров!

– Бра-а-а-во!!

И младший бессчетно выбегает на к о м п л и м е н т, триумф молодого клоуна оглушителен, как горный обвал. Все последующие номера проходят под непрерывные рукоплескания.

А старшему приходится отсиживаться в душном сундуке до самого конца представления. Но это, в сущности, пустяки. Работа. Оборотная сторона яркой, блистательной жизни артиста, тут уж ничего не поделаешь.

Зато впереди…

Номер с молниеносным перелетом еще несколько представлений удивлял публику. Зрители собирались кучками, горячо спорили, гадали, стараясь понять, как это делается. Сам генерал-губернатор Москвы светлейший князь В. А. Долгоруков вызвал Анатолия, допытывался – в чем хитрость.

– Да никакой, вашество, хитрости, все очень просто: мы с братом похожи, как двойники, ну вот…

– Ка-ак? – нахмурился князь. – Только и всего?

– Только и всего, вашество.

Князь обиделся: что же это, помилуйте, два часа ломал голову, пытаясь постичь ловкую махинацию… и вдруг – брат!

– Я разочарован, – признался князь. – Такая была таинственность… Фу, как пошло! Брат…

А старший продолжал терпеливо сидеть в тесном сундуке, вовремя стреляя, вовремя вскрикивая «Здравствуйте!» и вовремя исчезая. Успех был необыкновенный, такого и старые циркисты не помнили. Однако в афишах по-прежнему красовалось одно только имя – младшего.

Наконец не выдержал, обиженно и простодушно, недоумевающе спросил – почему?

– То есть как – почему? – удивился Анатолий. – Номер-то мой. Разве нет?

– Да, но… никакого номера и не было бы, если б я…

– Ты что? – прищурился Анатолий. – Не желаешь со мной работать? Ну, что ж, не смею задерживать. Прощай.

Он уже новое готовил: комическую оперу о нежной любви свиньи Палашки к рыжему козлу. Хор из пяти кошек, балет поросят и прочее. Полеты надоели.

Владимир понял, что и тут младший его обошел. Они расстались более чем холодно.

– Ну ты и фрукт, – сказал на прощанье Владимир. – Обманул ведь, скотина…

Младший пожал плечами:

– За десять дней заработал у меня без малого полтораста целковых, и я же – скотина!

Дело, конечно, было не в деньгах. Тут другое. «Вот отсюда-то, – подумал Анатолий Леонидович, – отсюда и началась настоящая вражда. А может быть…»

Он не успел додумать: свеча затрещала, ярко вспыхнула и погасла. И сразу – мрак, чернота… ах, нет! Если б такая, что хоть глаз коли, а то как давеча – полусвет, полутьма. Шевеление теней.

И снова – рыбкой морским коньком наплывает, наплывает….

– Да! Да! – себя не помня, закричал Анатолий Леонидович. – Обманул! Ну и что? Не знаешь, что ли, как у нас: топи, не то тебя утопят! Ты всю жизнь только тем и занимался, что меня топил…

– Я?! – прошелестел морской конек, как-то вдруг расплываясь, принимая другие, знакомые очертания. – Я? А сам-то!

– Ну и я! Друг дружку топили… всю жизнь! Всю жизнь!. Недаром же Дорошевич хлестнул в фельетоне про нас: два брата, и оба – Каины… И к черту! К черту! Я ведь действительно, умираю, Володька! Мой номер окончен, и я ухожу… По своей воле, заметь! Представляю, с каким наслаждением будешь ты затаптывать память обо мне… Давай, давай, дурачок! А я, как всю твою жизнь был Первым, так и останусь им навеки, и никогда тебе меня не затоптать, не уничто… Куда? Куда лезешь, ч-черт?!

Кошачья страшная маска – низко, над самой подушкой. Усы распушились. Зеленоватый глазок на приличнейшей, на интеллигентнейшей физиономии мигает семафорным огоньком… Приблизясь, нежно, ласково мяукнул на ухо, как бы с намеком на некий секретец:

– Папочке… кланяйся там…

– Еленочка! – в испуге заслонясь рукой, вскрикнул Анатолий Леонидович. – Еленка! Черт! Сатана!

Коридорный снова повис в полумраке, покачиваясь, почесываясь, позевывая. Спросил:

– Чего шумите, господин?

Затем церковный колокол бухнул. Пролетка задребезжала под окном. Наступало пасмурное утро.

Толстобрюхий армянин холодными табачными пальцами щупал живот, ребра, спину. Щекоча бородой, волосатым ухом приникал к груди, больно тыкал черной трубочкой.

– Дыши́тэ… Нэ дыши́тэ… Так-с. Так-с.

Как в глупом, несмешном анекдоте, говорил: вай-вай-вай, панымаешь, душа лубэзный. Сопел и цыкал языком. Смешно как-то, склонив голову набочок, поглядел с хитрецой.

– Зачем так сложно, джан? – подмигнул, как заговорщик. – Самому нэ хорошо, да? Супруге нэ хорошо. Пачиму нэ так? – Приставил к виску указательный палец. – Пуфф! Ма-мын-таль-на… Такой артыст! Та-а-акой артыст – и такой глюпость!

Дуров улыбнулся: ну-у… умник!

«Ма-мын-таль-на».

Нет уж, извините, господа, такая скоропалительность совершенно ни к чему. Подобный эффектный трюк – что он означал бы, как не капитуляцию. Перед этой сволочью Максимюком, перед зажравшейся публикой. Перед братцем Володенькой, наконец.

Доктор скучно бубнил Еленочке: «Тыри раза в дэнь по столовой ложке… вай-вай, пачиму нэ принимает? Будьте лубэзны, мадам…»