Владимир Кораблинов - Кольцо художника Валиади

И он начал осторожно снимать с подрамника своего «Батыя».

Сперва Валиади хотел закопать картины в корнях березы, да спохватился: рыть-то ведь придется глубоко, не миновать дереву беды! С подрубленными корневыми остростками засохнет старуха.

Тогда он облюбовал дровяной сарай.

Все утро неутомимо работал лопатой. Земля была неудобная, с битыми кирпичами, с обломками старого ржавого железа. Лопата то и дело натыкалась на разный хлам.

Наконец яма была готова. Валиади принялся упаковывать картины. Скатанные трубкой, зашитые в просмоленный брезент, холсты сделались похожими на круглые черные бревна. Затем он смастерил ящик и, бережно уложив в него черные кругляши, стал заколачивать крышку. «Как гроб…» Валиади поморщился: экое глупое сравнение! Но когда первые комья земли гулко застучали по дощатой крышке, оно, назойливое, снова напросилось.

Притоптав землю, Валиади запер сарай, поднялся в мастерскую и присел у открытого окна. Было уже поздно, ночь темная наступила, хоть глаз коли. В черных тучах низкого неба, то скрещиваясь шпагами, то сваливаясь к горизонту, дрожали два тонких прожекторных луча. В воздухе стоял горьковатый, смешанный с дымом пожаров запах увядающих листьев и цветов табака. Из-за деревянного забора слышалось глухое астматическое покашливанье соседа – старика Дрознесса: ему было душно в доме, он до поздней осени ночевал в саду.

Валиади глядел в черноту осенней ночи, думал.

Итак?

Итак, что же будет дальше? Лизе станет лучше, и тогда… Но станет ли – вот вопрос. Сегодня, копая яму, упаковывая картины, он то и дело заглядывал к ней, и все было то же: короткая утренняя передышка сменилась снова жестоким жаром.

Так есть ли смысл ждать улучшения? Разумно ли откладывать отъезд? Что толку в Лизином выздоровлении, если город к тому времени будет сдан, если они окажутся в неволе? А ведь спокойно-то рассудить – не все ли равно, лежать Лизе дома или в вагоне? Ну, разумеется, там и духота, и тряска, и сквозняки – все это очень плохо, но… рабство-то ведь еще хуже! Конечно, немцы, возможно, и не причинят ему зла: как-никак, он художник, кюнстлер, так сказать… «Экой дурень! – тут же обругал себя Валиади. – Ведь придумал же: кюнстлер! Никакой ты, брат, не кюнстлер, ты – русский художник, и этого забывать не следует ни при каких, пусть даже самых тяжелых, обстоятельствах!»

Итак?

– Решено! – сказал Валиади. – Завтра же иду к Приходько. Нечего, брат, раздумывать, ехать, да и все тут!

События следующих дней показали, что Валиади все-таки просчитался.

С раннего утра на город с небывалой силой обрушились вражеские бомбы. Пожары, особенно в центре, бушевали сплошной стеной. С жалобным звоном лопались стекла окон, земля дрожала от тяжких ударов. Тусклым красноватым угольком взошло солнце и померкло в черном дыму.

«Неужели конец? – мелькнула страшная мысль. – Да как же так? Ведь только позавчера приезжал Приходько… сам приезжал, предлагал, настаивал даже… Нет, нет, не верю! Не желаю верить!»

Попросив старуху Дрознесс посидеть возле Лизы, Валиади кинулся в горисполком. С трудом пробирался он по разрушенным, сделавшимся вдруг незнакомым улицам. В иных местах пламя так полыхало, что приходилось обходить переулками, через разгороженные сады. На единой души не попалось ему на пути, точно и не было никого в городе.

В горисполкоме Валиади застал одну уборщицу. Он встречал эту пожилую краснощекую женщину и прежде. Она всегда сидела возле вешалки и, сердито поглядывая на входящих, что-то вязала крючком, какие-то все крошечные вещицы, и он даже как-то раз подумал, что внукам, наверно.

Она и сейчас преспокойно вязала.

– Никого нету, – сердито сказала она, – все на станцию побегли.

– А товарищ Приходько?

– – Так я же вам объясняю: все побегли и сам побег. Там, слышь, давеча шалон с беженцами разбомбили. В отправку, значит, собрались, думали от судьбы от своей уйтить, – строго, осуждающе поджала губы. – Не-ет, милок, от ней не уйдешь, да-а-аго-нит! В обязательном порядке догонит!

Видно, ей надоело сидеть одной, она обрадовалась новому человеку.

Да вы это… садитесь, отдохните. – указала на стул. – Ишь ведь как запалились-то… Вон водицы попейте – студеная, только счас принесла.

Валиади жадно выпил кружку воды и устало опустился на стул.

– Он, Степан-то Митрофаныч, бывало, мне говорит, – продолжала болтать уборщица, – – бога, говорит, нету, Настя, – это меня Настей зовут, – бога, говорит, нету, и судьбы, говорит, тоже нету. Так. А это что?

– Какой Степан Митрофаныч? – рассеянно спросил Валиади.

Какой, какой… Да Приходько же наш, а то какой же. Как же так нету судьбы, когда такая вещь вышла? Ну, ладно, – бабка бросила вязать и торжествующе поглядела на Валиади, – ладно, шалон разбомбили, пускай. А ежели б не разбомбили, тогда что?

– Уехали бы, что же, – улыбнулся Валиади.

– Прыткой какой! А он, мост-то, слышь, еще прежде разбомбили… Первей шалона.

– Как?! – вскочил Валиади. – Мост разбили!

– Про что и говорю-то! – весело даже как-то воскликнула румяная бабка. – Теперь небось и Приходько расчухал… а то – поди-ка: судьбы нету!

«Конец», – подумал Валпади и побрел домой.

Все так же пустынны были затянутые дымной кисеей, полуразрушенные улицы совсем еще недавнего красивого, зеленого города. На Петровском бульваре Валиади обогнала большая, нагруженная рогожными тюками машина. Какой-то человек, с тяжелым мешком на плече, крадучись, пробирался вдоль стен и все озирался, пока не юркнул в глубокие темные ворота; в мешке, видимо, была дыра: что-то тонкой струйкой сыпалось на тротуар, белая дорожка из муки или сахара тянулась за человеком в ворота. У входа в кино «Иллюзион», раскинув в стороны руки, лежал человек. На его груди, пришитые к серому холщовому переднику, поблескивали десятка два металлических кругляшков – затычек от нарзанных бутылок; на длинной свалявшейся рыжеватой бороде чернела запекшаяся кровь. Это был дурачок Тимоша, по прозванию Мухарик, торговавший на базаре мушиными липучками и воображавший себя заведующим земным шаром.

Наконец Валиади добрался до своего тихого, с обеих сторон заросшего садами переулка. Дым, правда, и тут реял в воздухе, но пожаров не было. Этот уголок города все еще оставался нетронутым.

Случается, что измученный житейскими ударами человек потеряет всякую надежду на будущее, у него уж и руки опустятся в бессилье, как вдруг неожиданно поправится какое-нибудь дело, и словно огонек затеплится в ночной тьме, и видит человек, что нет, не все еще пропало, что сто́ит еще пожить и побороться. Так и с Валиади случилось: шел домой, уже ни на что не надеясь, махнув рукой на все; был уверен, что над Лизой стоит смерть, – так безнадежно было ее состояние в последние дни. И как же удивился он, войдя в дом и увидев Лизавету Максимовну такой, какой давно не видывал. Исхудавшая, но аккуратно причесанная и словно бы сияющая, она полулежала на кровати, привалясь к подушкам, а возле нее хлопотала старуха Дрознесс, поила ее чаем.