Владимир Митыпов - Инспектор Золотой тайги

Через четверть часа по коридору, приближаясь, забухали шаги, остановились перед дверью. Раздался властный стук.

– Что нужно? — громко спросил капитан.

– Проверка документов!

Бородатый монархист не обманул надежд. Ганскау открыл, готовый в случае чего стрелять сквозь карман. Перед ним стояли подхорунжий и четыре казака с короткими японскими карабинами. Явно вояки атамана Семенова.

– Прошу! — Ганскау посторонился, и в тот же миг в живот ему уперся ствол револьвера.

– Руки вверх!

Капитан повиновался. Подхорунжий, обдавая застарелым перегаром, проворно обхлопал его по бокам и вытащил пистолет. Ухмыльнулся, встопорщив щетинистые усы.

– А теперь документы.

– Извольте!

Семеновед изучал бумаги долго. Он то подносил их к глазам, то отодвигал подальше, щурился и шевелил губами.

– Ор–лов,— прочитал он наконец по слогам.— Ан-жи–нер.— Совершенно верно,— подтвердил капитан с едва заметной иронией.

– Эвон что у него тут еще имеется! — воскликнул один из казаков, извлекая из пальто лимонку.

– Тэк–тэк,— подхорунжий сел на диван и уперся кулаками в расставленные колени.— Анжинер, говоришь?

– Вижу, надо сознаваться,— засмеялся Ганскау и полез в потайной карман.— Вот мои настоящие документы.

– Ловкач! — удивился подхорунжий.— Ну–ка, читай сам, что у тебя там понаписано.

Выслушав, он с удовлетворением заметил:

– Значит, Хамскау? Еврей, что ли? Эт–то хорошо–о…

– Я — барон Ганскау! Русский!

– Да что ты говоришь! — издевательски отвечал семеновец.— Сознавайся — красный?

– Я социалист–революционер.

– Ага! Выходит, большевик,— уверенно заключил подхорунжий.

– Не порите чушь! — рассердился Ганскау.— Я — уполномоченный Временного правительства автономной Сибири, возглавляемого господином Дербером!

– Какой еще Ербер? Тоже, жид? Скажи на милость, кругом ваша масть!.. Однако, перекрасить его придется, а? — скаля зубы, обратился он к казакам.

Те угрюмо хохотнули.

– Так, начнем, пожалуй, помолясь,— подхорунжий с нескрываемым удовольствием пригладил усы.

– Я еду по важному делу,— заявил Ганскау.— Попрошу организовать мою охрану, а по прибытии в Харбин — проводить в комендатуру вокзала.

– Ишь прыткий какой! — осклабился подхорунжий.— Только в комендатуре тебя и не видели. Не бойся, я сам с тобой разберусь. Своей властью.

Он поднялся, прихватив сак, еще раз оглядел купе, пощупал пальто, проверяя добротность материала, и кивнул одному из казаков: «Захвати!» После чего повернулся к капитану и весело кивнул на выход:

– Ну, пошли, красный, сейчас ты у нас побелеешь.

Казаки заржали.

Когда они с топотом и шумом проходили по коридору, из крайнего купе быстро выглянул, как показалось Ганскау, тот самый деловой китаец, который участвовал в операции в конторе «Исидо». Увидев капитана, вышагивающего в сопровождении вооруженных казаков, он мгновенно захлопнул дверь.

– Стой! — скомандовал подхорунжий, едва Ганскау ступил на тормозную площадку, освещенную скудным светом грязного фонаря, вздрагивающую и гудящую от лязга буферов и грохота колес. В открытую тамбурную дверь рвался ледяной ветер.

И вдруг Ганскау понял: эти семеновские мясники, не различающие в первобытном своем невежестве иных оттенков антибольшевизма, кроме «престол–отечества», сейчас с превеликим удовольствием расстреляют его, барона Ганскау, как какого–нибудь мешочника. Это было до того чудовищно и нелепо, что железный функционер «Временного правительства автономной Сибири» попросту растерялся. Так хорошо задуманная комбинация, которая должна была избавить его от лап «Черного дракона», оборачивалась пошлейшим расстрелом в заплеванном тамбуре. Для изыскания спасительного выхода в распоряжении барона Ганскау оставались считанные секунды. На помощь со стороны рассчитывать не приходилось — во всем поезде о его существовании знали лишь доносчик–проводник да люди «Кокурюкая», которые, запершись в купе, наверняка ломали головы над только что увиденным. В памяти на миг всплыло недоумевающе встревоженное лицо китайца… Кажется, некий выход все же есть.

– Эх, места тут маловато, а то шашкой–то как браво бы,— вздохнул подхорунжий, передавая сак казаку, и начал расстегивать кобуру.

– Я протестую! Я вовсе не большевистский агент, как вы полагаете! — заговорил Ганскау, стараясь придать голосу всю возможную твердость.— Вы в этом убедитесь, если постучите вон в то крайнее купе. Там едет мой товарищ. По поручению представителя Японии, капитана Куроки, мы везем для передачи генералу Хорвату секретный пакет и золотую валюту.

– Золото? — подхорунжий дернул щекой и опустил уже извлеченный револьвер.— Для Хорвата, говоришь? Ни хрена, генерал не пропадет и без него, а вот нам оно будет в самый девке раз. Верно я говорю, орелики? — повернулся он к казакам.

Те в отборных выражениях высказали свое полное согласие.

– Ну, гляди у меня, если ты соврал! — предупредил подхорунжий, грозя пальцем.— Казачки, держи его покамест на мушке.

Он прошел в коридор и уверенной рукой постучался в указанное купе.

– Ну–ка, открой–ка!

Никто не отзывался. Подхорунжий выругался и забарабанил кулаком.

– Живо, кому говорят!

И тут в ответ изнутри загремели выстрелы. От лакированных дверей красного дерева брызнули осколки. Подхорунжий отшатнулся и, выгибаясь всем телом, упал в проходе. Казаки остолбенели с разинутыми ртами. Все это уместилось в ничтожно короткий миг, которого для Ганскау было достаточно. Он рванул входную дверь вагона и одним махом выбросился наугад в гремящую ветреную темноту, машинально успев отметить набегающие огни окраины Харбина.

Несмотря на позднее время, в небольшом двухэтажном особняке, расположенном в лучшей части европейского квартала Харбина, еще продолжалось чрезвычайное и экстренное заседание «Временного правительства автономной Сибири». Особняк этот принадлежал негласному финансово–экономическому советнику «правительства», миллионеру Никите Тимофеевичу Ожогину, влиятельнейшему члену правлений Русско–Азиатского банка, Общества взаимного кредита, Сибирского банка.

Никита Тимофеевич был крепенький мужичок лет пятидесяти, и простецкой одеждой, и всем обликом напоминающий зажиточного старообрядца. В обращении с людьми Никита Тимофеевич неизменно выказывал грубоватое прямодушие, за которым, однако, крылся ум изощренный и расчетливый. После октябрьского переворота он перенес свою резиденцию в Харбин и занял в этом непонятно под чьей властью пребывающем городе подобающее ему место. Миллионы, заключающиеся в твердой валюте и ценных бумагах, позволяли ему придерживаться независимого тона в разговорах с иностранными консулами и с легкой усмешкой взирать на ниву соотечественного антибольшевизма. В веселые минуты Никита Тимофеевич не стеснялся величать адмирала Колчака «морской свиньей», генерала Хорвата — «бородатым шкелетом», а атаманов он называл совсем уж неприлично. Однако это не мешало ему поддерживать их всех, надеясь, что кто–нибудь из них авось да окажется удачливее других.