Владимир Митыпов - Инспектор Золотой тайги

Когда Алексей Зверев впервые переступил порог горного института, со дня кончины профессора Мушкетова минуло уже восемь лет, но все еще живы были рассказы о нем — о его неповторимо прекрасных лекциях, о его знаменитых ежемесячных собраниях Минералогического общества, после которых он устраивал у себя дома веселые и не менее знаменитые Nachtsitzung, то бишь ночные заседания, о его исследованиях на Тянь–Шане, Памиро–Алае, о его поездке в Восточную Сибирь для изучения трассы будущей Кругобайкальской железной дороги, и в конце концов студент Зверев почти уверовал в то, что лично знавал прославленного профессора.

Вот и сейчас, едва он подумал о нем, в памяти возник величественный высоколобый старец, седобородый, похожий на орла в состоянии покоя…

Петербургский горный, чем ты станешь в новой России? Какие люди заполнят твои аудитории? Сохранятся ли твои традиции и твоя слава?..

Тут Алексей спохватился, что мысли завели его уже бог знает куда, тогда как сейчас ему совершенно необходимо выспаться, отдохнуть. И он решительно повернулся на правый бок.

Но едва Алексей закрыл глаза, где–то совсем рядом послышались легкие шаги, шорох, потом чуть слышно скрипнула дверь. В раскрывшемся черном проеме возникла белая фигура, и приглушенный голос Дарьи Перфильевны произнес:

– Спите? Не бойтесь, это я…

Удивленный сверх всякой меры, Зверев не нашел ничего иного, как пробормотать:

– Нет… отчего ж… Я нисколько не боюсь…

Она неуверенно шагнула, остановилась и, запинаясь, сказала:

– Вот… Приехала, легла, а сон не берет… Лежу и мучаюсь… Никак не пойму я, зачем вы давеча полезли за мной… на обрыв–то?.. Мои варнаки ведь не сунулись, наверху все бегали да голосили, а сами небось думали: «Пропадай, Мухловничиха, баба с воза — кобыле легче».

А вы… ведь никакой же вам корысти, а жизни лишиться очень даже могли…

Судьба Зверева до сего дня складывалась так, что он никоим образом не был готов во мраке ночи растолковывать азы человеколюбия полураздетым владелицам золотых приисков.

– Видите ли…— отвечал он, с трудом подбирая слова.— Не мог же я допустить, чтобы такая женщина… могла пострадать…

– Женщина…— в голосе Дарьи Перфильевны промелькнула горькая усмешка.— Это, может, для наших приисковых кобелей я еще женщина, а для вас–то, поди, старая баба…

Зверев снова вспомнил подирающий по коже шорох щебня, стекающего словно бы в бездну, жуткий визг падающей с обрыва лошади и лицо Дарьи Перфильевны, обреченная, предсмертная красота которого, казалось, против воли явила себя в минуту отчаяния.

– Напрасно вы так,— тихо и серьезно сказал он,— Очень печально, когда гибнет женщина, но вдвойне печальней, если она при этом еще и красива… В общем, я рад, что все окончилось благополучно…

Дарья Перфильевна подошла ближе. Придерживая рукой ворот рубашки, наклонилась, словно хотела заглянуть ему в глаза, проговорила низким грудным голосом:

– И откуда ты такой взялся на мою голову?

– Из Верхнеудинска, по делам службы,— вместо непринужденной шутки Зверев лишь выдал свое замешательство.

– Ох, как я была зла на тебя сегодня утром,— словно не слыша его, продолжала Дарья Перфильевна.— Ах ты, думаю, сопля канцелярская, кому вздумал зубы показывать! Это тебе тайга, а не жилуха, тут мы сами власть и сами судьи. Захочем — на куски изрубим и собакам скормим…

Она, как бы сама того не замечая, присела на край кровати и, наклонившись к нему совсем близко, заговорила с лихорадочной поспешностью:

– Ты уж прости меня, старую дуру,— я ведь злое дело против тебя затеяла. Знаю — грешно это, а ничего с собой поделать не могла. Я ведь на Дамаскинском подговорила своих мужиков, чтобы они тебя, как обратно–то отсюда поедешь, подсидели где–нибудь, ухайдокали, а после спрятали так, чтоб и с орочонскими лайками не отыскать. Вот что я задумала, тварь такая. Ты уж не держи на меня зла, ладно? Видишь, винюсь я перед тобой, от чистой души винюсь. Ну, хочешь, на колени встану, а? Ну, ударь меня, коли хочешь,— все стерплю…

Алексей приподнялся на локте, оказавшись чуть ли не вплотную к ее лицу, известково белевшему в темноте. Некоторое время он напряженно всматривался в него, безуспешно пытаясь увидеть, каково оно сейчас, в момент этого ошеломляющего признания.

– Наверно, вы говорите правду,— медленно сказал он наконец.— Но не верится мне… Ну, убили бы, так вместо меня приедет другой кто–нибудь. Ничего не изменится. Не вернется уж прежнее. А простить… за что ж прощать? Я ведь пока еще жив…

– Ох, жив, жив. И будешь жить…— И Дарья Перфильевна, всхлипнув, вдруг обняла и начала исступленно целовать его, бормоча: — Я сама… сама под любую пулю встану, чтоб оберечь тебя…

Оборвав свои бурные ласки столь же внезапно, как начала, она резко отстранилась, помолчала немного, решительно встала.

– Отвернись на минуту,— хмуро сказала она.— Хоть и темно, а стыдно мне почему–то на твоих глазах раздеваться…

Миг спустя она оказалась рядом с ним. Ее трясло.

– Знобит что–то,— шепнула она, прижимаясь к нему.— Согрей меня…

«…Опускаетесь, гражданин Зверев, вот уже и подкупам стали поддаваться при исполнении служебных обязанностей»,— подумал Алексей, сознавая в то же время, что вымученный цинизм этой усмешки — всего лишь беспомощная попытка избавиться от признания самому себе, что растерян он, раскаивается и в то же время испытывает чувство непрошеной радости или даже более того — что–то похожее на счастье.

– Господи, жабу, что ли, ты сюда положил? — Дарья Перфильевна вздрогнула и, запустив руку под подушку, извлекла пистолет.— Зачем ты это? Неужто недоброе чуял?

– Как сказать… По привычке…

– Вот и умочка. Я ведь приметила, как Аркаша Жухлицкий позавчера на тебя смотрел. Он все может, варначья душа… Будь моя воля, никуда б тебя не отпустила. А то, может, останешься? Капиталов у меня, конечно, меньше Аркашиных, но все ж побольше, чем думают… Ни в чем бы тебе отказу не было…

Алексей невольно подумал, что эта женщина, которая совершенно искренне ласкает его сейчас, не далее как сегодня утром поручила своим приспешникам его же убить. Абсурд, нелепость, но разве не такова и вся жизнь ее, прелестной и бедной когда–то девушки Даши Мухловниковой, смогшей обрести избавление от нищеты лишь в том, чтобы делать нищими других…

Движимый непонятной жалостью, Алексей обнял женщину, и она тотчас благодарно и доверчиво уткнулась ему в плечо мокрым от слез лицом.

Они молчали, и Звереву подумалось, что это самое лучшее сейчас, ибо слишком много всего произошло за несколько последних часов. Он осторожно поглаживал ее тяжелые пышные волосы, свисающие почти до самого пола, и завороженно смотрел на одинокую неяркую звездочку, подрагивающую в верхнем углу оконца.