Владимир Митыпов - Инспектор Золотой тайги

– …Теперь об этом золоте. Значит, он так и сказал, что у китайцев его украл? И что кровь, мол, на нем?

– Так и сказал,— глаза закрывались сами собой, и Зверев, чтобы не заснуть прямо в седле, заставлял себя поддерживать разговор.

– Гм… Ну, тогда у нас концы с концами сходятся.

Ведь это из–за него, из–за этого самого золота, людей на Полуночно–Спорном поубивали. Хоть Аркаша и хотел пошить меня в дурни, однако ж кое–что я смикитил…

И Турлай рассказал все, что слышал в подвале Жухлицкого и что домыслил уже сам.

Выслушав его, Алексей некоторое время ехал молча, потом проговорил вполголоса, как бы отвечая на какие–то свои мысли:

– М–да, так оно и есть: люди гибнут за металл… Сатана там правит бал…

– Что ты сказал, Платоныч? — не расслышал Турлай.— Кажись, сатану недобрым словом поминаешь?

– Да вот, понимаете… есть одна давняя немецкая легенда о старом докторе Фаусте, который продал душу дьяволу. Книги об этом написаны. И театральную постановку создали, оперу. Сам Федор Иванович Шаляпин там пел, Мефистофеля изображал, сатану то есть. И есть в опере этой такой момент, когда сатана похваляется властью над родом людским. И говорит как раз эти слова — что, мол, люди душу свою продают ему за золото, и сам он, сатана, справляет в мире бесовский праздник, правит бал…

– Занятно,— сказал Турлай после некоторого молчания.— Бал, значит, бесовский? Танцы–шманцы? Ну–ну… Может, тот самый Федор Иванович правду говорил.

– Да! — вдруг спохватился Зверев.— Я ведь что хотел сказать о золоте… Ведь если старик похитил его у… как его?

– Миша Чихамо?

– Да–да, Миша Чихамо. Вот я и говорю, что если покойный похитил его у Чихамо, то у меня, можно сказать, камень с души… Хотя — нет, что я говорю! Как же с души, коли убито столько людей…

– Понимаю, Платоныч. Пусть тебя не грызет совесть — с этого золота проклятье мы снимем, сделаем достоянием республики.

– Пожалуй, разумно. Что же касается всего остального, то оно должно быть вручено, согласно завещанию, Сашеньке.

– А вот это мне не по душе,— поморщился Турлай, обмахивая сорванной веткой шею коня.— Кровопийце Жухлицкому…

– Не Жухлицкому, а Сашеньке,— поправил Алексей, и в голосе его прозвучала непреклонная решимость.

– Ну, нехай будэ гречка,— с явным сожалением согласился Турлай.— Так и быть, поделим с дивчиной наследство старого колдуна.

Время перевалило за полдень. Задержаться пришлось потому, что Турлай, Очир и Васька приехали уже поздним утром, и сразу началась суета с похоронами старика. Могилу выкопали тут же, на краю поляны, недалеко от штольни, опустили в яму тяжелое тело и без лишних вздохов закопали. Конечно, сказали приличествующие случаю слова, но кручиниться и предаваться размышлениям о бренности земного бытия не было времени: живым — скоротечное, мертвым — вечность. Только Васька всплакнул и некоторое время неприкаянно слонялся по поляне, размазывая слезы грязным кулаком, но и он вскоре отвлекся от горестных мыслей, наткнувшись на достойные изумления вещи — согнутую едва не в дугу винтовку, срезанное ухо Рабанжи, сморщенное и окровавленное, и еще одну винтовку, вполне исправную, которую заодно с ухом потерял тот же Рабанжи.

Оставшимся после Штольника добром распорядились так: ткани оставили в тайнике, а золото и драгоценности взяли с собой, распределив их по седельным сумам.

Везти пришлось немалое богатство, поэтому ехали с необходимой предосторожностью — впереди Васька, вооруженный винтовкой Рабанжи, саженях в десяти за ним Турлай и Зверев, позади — Очир.

Проезжая через Мария–Магдалининский прииск, Зверев отметил, что здесь кое–что изменилось — исчез череп с шеста, не видно было и дряхлых гробов, набитых гниющим медвежьим мясом.

О происшедшем здесь минувшей ночью Зверев уже знал со слов Турлая, но знал лишь в самом беглом изложении, без особых подробностей.

А случилось следующее. Где–то около полуночи только что задремавший Турлай был разбужен грохочущими ударами в дверь. Узнав голос Купецкого Сына, он вздул свечу и впустил нежданного гостя. Следом вошел Очир.

– Эх, председатель, что я тебе скажу…— начал Васька, но вдруг замолчал, стал опасливо коситься на темные окна.

– Где ж Платоныч? — спросил Турлай, поворачиваясь к Очиру.

– Там… в лесу…— Очир неопределенно махнул рукой.

– Начальник–то, анжинер–то этот самый, он, значит, со Штольником остался… Помирает, бедный…— пригорюнясь, пояснил Васька.

– Кто помирает? — вздрогнул Турлай.

– А дядя Гурьян…

– Какой еще дядя Гурьян?

– Ну, Штольник который,— отвечал Васька, и тут его как бы пришпорили. Перескакивая с пятого на десятое, захлебываясь и с выражением ужаса топыря пальцы, он понес несусветную чушь о Штольнике, о бандитском нападении минувшим вечером и своем геройстве. Очир согласно кивал с совершенно невозмутимым видом. Турлай же попыхивал цигаркой и сквозь дым недоверчиво щурился на Ваську. Однако стоило тому упомянуть о Мария–Магдалининском прииске, как председатель мгновенно насторожился, отвердел лицом и дальнейшее выслушал уже со всем вниманием.

– Вот оно! — воскликнул он, когда Васька умолк.— Ведь чуял же я — неладно на Магдалининском! А ты, Василий, молодец, люди тебе спасибо скажут.

Турлай начал торопливо обуваться и в то же время лихорадочно размышлял о том, что предпринял Жухлицкий, узнав об обнаружении тайников — попытался ли Аркадий Борисович перепрятать продукты немедленно, в эту же ночь, или предпочел подождать, надеясь, что перетрусивший Васька обо всем смолчит, а то и вовсе не решится заявляться в Чирокан.

Одно было ясно — надо спешить. Турлай тут же отрядил Купецкого Сына за членами Совета Алтуховым и Кожовым, а сам, сев на коня, поскакал собирать тех надежных мужиков, которые были записаны в организованный при Таежном Совете отряд Красной гвардии и получили привезенное Зверевым оружие. Объезд их домов, разбросанных по всему Чирокану, занял не так–то много времени, однако когда Турлай, закончив дело, повернул обратно, в поселке уже шла большая суета — в домах горели огни, перекликались мужики и бабы, звенели детские голосишки, хлопали двери, брехали псы, слышалось тарахтенье телег. Как председатель и рассчитывал, весь Чирокан собирался идти на Магдалининский. По его замыслу, публичное изъятие продуктов из тайных складов должно было, с одной стороны, наглядно разоблачить Жухлицкого в глазах всех, кого он обрек на голод, а с другой — показать им, что Таежный Совет не беспомощная кучка приисковой бедноты, а высшая власть в Золотой тайге, сильная и пекущаяся об их благе. Однако, окидывая взглядом растревоженный поселок, Турлай вдруг почувствовал сильное беспокойство: что, если Жухлицкому вздумается устроить в отместку какую–нибудь провокацию? Ведь сейчас все этаким цыганским табором повалят на Магдалининский. Пойдут и бабы, и ребятня, и даже старики не усидят дома. А дело–то ночное, темное — что стоит Жухлицкому подослать своих варнаков пальнуть по толпе откуда–нибудь из дальних кустов? Страшно подумать, что тогда может случиться на заброшенном прииске, где кругом полно старых шурфов немалой глубины! Одними увечьями тут не обойдется.