Анатолий Алексин - Сага о Певзнерах

Однажды сестра пригласила на ночную репетицию Георгия Георгиевича: он не мог считаться подсматривающим, но мог бы рассказать, подтвердить, по Дашиной просьбе, что ночные репетиции ничем не отличаются от дневных, только большей усталостью.

После репетиции Елчанинов задумчиво, никого ни в чем не обвиняя, сказал моей сестре, взглядом указав на Ивана Васильевича:

— Играет Арбенина, а любит, как Ленский.

И сестра воздержалась от своей просьбы.

Обычно Даша возвращалась с ночных репетиций не позже двенадцати ночи. Но та репетиция была последней в канун премьеры. И фары «рафика» до полуночи не прорезали тьму возле дома Алдонисов.

— Пойду окунусь, — сказал матери Имант.

При всей своей властности она редко что-нибудь запрещала сыну. И на этот раз выразила неудовольствие лишь вздохом, но промолчала.

Даже старожилы не могли припомнить столь запоздало-теплой погоды… Чудилось, море и пляж перенапряглись летом и пытались расслабиться. Но все же по календарю уже был октябрь. И, кроме Иманта, не купался почти никто.

Дзидра из окна посмотрела вслед сыну, а потом на часы, что много десятилетий прижимались к стене и как бы оживляли ее своим голосом. Часы, с равнодушной в любую пору суток одинаковостью интонации, двенадцать раз произнесли «бо-ом».

Дзидра сидела за пустым столом и все плотней затворяла губы. Она размышляла беззвучно, про себя: «Опять оккупанты, оккупанты… И опять из Москвы!» Она имела в виду, что Даша полностью завладела ее сыном, а теперь Афанасьев оккупировал жену Иманта. Совершалась, по мнению Дзидры, цепная реакция агрессии против ее земли, ее дома. У нее, а теперь и у сына отбирали последнее…

Неожиданно она вспомнила, как Имант как-то сказал:

— Мама, прости… Но мне неприятно, когда ты — хоть и в мое отсутствие — называешь оккупантами и людей, которые мне близки.

Дзидра тогда опустилась не на ступени крыльца, не на табуретку, а прямо на землю.

— Близки?! Кто из них тебе близок?

— Долго перечислять.

При своей немногословности Имант сказал многое… Слова его совпали с воззрением Елчанинова. И, что было для Дзидры главным ударом, не помог ей подняться. Впервые несогласие отвлекло его, пусть не надолго, от сыновьего, но и от обыкновенного джентльменского долга. Он направился к морю, с которым в сложных ситуациях советовался.

Дзидра еще острей ощутила в тот день, что сын стал мужчиной. «Прав ли он был тогда?» — не раз растравляла она себя. И вот, как почудилось ей, явился ответ.

Протяженность времени удлиняется нервностью ожидания. Когда часы с той же равнодушной одинаковостью интонации произнесли «бо-ом» один раз, ей показалось, что Иманта нет уже целые сутки. Дашу она для себя не ждала, но напрочь замыкала губы, не оставляя намека на щелку, при мысли, что сын вернется раньше своей жены — и проявит такое хладнокровие, что будто окаменеет. При его огромности это окаменение нельзя будет спрятать… Но тишь наконец-то прорвал гудок, а тьму прорезали желтоватыми лезвиями две фары.

Извинения, прозвучав уже из коридора, опередили появление сестры: послезавтра премьера, а завтра днем — генеральная репетиция. Вот почему…

Дзидра не желала Дашиного сценического успеха. Она понимала, что вообще всякий ее успех — это новые страдания сына, который и так уж более часа не возвращался.

Как назло сестра, торопясь домой, не освободилась от грима, без которого Афанасьев репетиций не допускал: на сцене как на сцене! Сестра была и слишком возбуждена своим опозданием. Отчего именно человек возбужден, на лбу у него не написано… Дашину взбудораженность Дзидра приписала интимности «ночной репетиции».

— Где Имант? — с тревогой, которая, конечно, показалась Дзидре фальшивой, спросила сестра.

— Не знаю. Пойдем на берег…

— Он купается?

— Его нет уже почти полтора часа.

— Теперь?.. Ночью?!

Дзидра взглянула на нее не с ненавистью, а как смотрят на того, кто приговорил тебя или самого близкого тебе человека к высшей мере: уже приговорил к тому, от чего спастись невозможно. А может, и привел приговор в исполнение. Протестовать бесполезно и просить не о чем…

Полотенце и рубашка были сложены на песке с аккуратностью, которая была неразлучна с Имантом, как и его деликатность.

Море не шевелилось… Будто для того, чтобы приближение Иманта к берегу сразу было услышано. Но никаких примет возвращения не обнаруживалось.

Не было их и в два часа ночи…

Дзидра скинула туфли и, проваливаясь босыми ногами в песок, побежала к домику матроса-спасателя, что был светлячком в ночи. Спасатель выглядел морским волком, но именно морским , потому что такие волки добры и отважны. Он знал Иманта со дня рождения — и не хотел увидеть день его смерти…

Когда спасенные и их близкие на коленях благодарили его и провозглашали, как это благородно «спасать», он неизменно отвечал: «Уж лучше, чем топить. Это точно!»

— Все будет нормально! — заверил спасатель Дзидру. Но она не стала успокаивать Дашу переводом с латышского.

Старик по-моряцки обстоятельно заторопился. Дарить надежду стало его профессией: он работал спасателем почти всю свою жизнь. Лодка его была необычно глубокой и необычно широкой, — в ней тоже ощущалась надежность.

Дзидра вновь и вновь по-латышски все объясняла ему. Такая внезапная разговорчивость свидетельствовала о состоянии истерическом, которое было несвойственно Дзидре уж вовсе. Она перестала быть собой…

Спасатель, как Имант, был надежен в каждом своем движении. Возвращать к берегу, к жизни, обманывать, обкрадывать смерть стало делом всех его долгих лет.

Театр, репетиции, премьера — все потеряло для Даши свой смысл и хоть какое-нибудь значение.

— Где Имант?.. Что происходит?! — будто прося перевода с латышского на успокоительный родной язык, обращалась к Дзидре сестра.

Но Дзидра не отвечала ей. Она вслушивалась в море.

Только море имело теперь отношение к ее сыну, лишь от него все зависело. И еще от старика спасателя…

Дзидра подняла с песка полотенце, рубашку и прижала к себе так, словно хотела, чтобы они остановили ее сердце — пусть на время, пока не появится сын. Потом опустилась на колени и стала молиться. Опустилась и Даша. Дзидра молилась по-латышски, и сестра не могла ей вторить. Но так же неистово, как молилась Дзидра, сестра повторяла: «Пусть он скорее вернется… Пусть скорее!»

Как бы в ответ вода ожила. Заплескалась где-то вблизи от берега. Так им обеим почудилось. На самом деле всплеск возник далеко, хотя все приближаясь и приближаясь: просто слышимость в необъятной морской тиши была абсолютной.

— Это он… — прошептала Даша.

Дзидра ей не ответила: она, выросшая на море, безошибочно отличала всплески, рожденные веслами, от тех, что рождены руками пловцов.