Анатолий Алексин - Не родись красивой...

Навечно, навсегда — эти понятия, ставшие обозначать безысходность, которую муж отвергал, теснили Машино сознание, пытались загнать его в безрассудность. Но на выручку приходили мама и Митя Смирнов.

— Может быть, никому больше письмо мужа и не показывать?

Митя ответил не ей, а себе самому:

— Я вызывал Парамошина и устно, в разговоре его обвинил. А теперь должен сам же его оправдать.

Услышав «оправдать», Маша обхватила и сжала руками шею:

— Его оправдать?! Если юридически он неподсуден, то какая же это законность, Митя?

Он, как и Полина Васильевна, не спорил с Машей, а просто втолковывал ей, разъяснял:

— Мой долг, понимаете, Мария Андреевна… мой долг — руководствоваться не столько общечеловеческими правилами и мнениями, сколько статьями Уголовного кодекса. Хорошо, когда этот кодекс полностью совпадает с кодексом чести. Но все же два эти кодекса — не синонимы. Я обязан был знать о письме Алексея Борисовича раньше, гораздо раньше. Для следователя это промах недопустимый. Непростительный… Извините меня.

Он искренне просил извинить его за жестокость реальности. И по-прежнему взгромождал вину на себя. Маша ему возразила:

— Вы доверились… Не мне, а своему отношению к маме и к нашей семье, а я вас… Хотя это неоспоримо: мужа убил Парамошин! Такова истина, а остальное — муторность, казуистика. Жаль, что они сильнее, чем правда. Мне ведь тоже грозило бы наказание… за лжесвидетельство. Душой и мама стоически на стороне истины, но разумом вынуждена бывает подчиняться той казуистике. И она убедила меня… что убийца, увы, неподсуден.

— Это она?! А Полине-то Васильевне в ее положении к чему было знать об этом?

— Если бы я не поделилась, не посоветовалась, она бы потряслась. А потрясаться ей… По ее мнению, мать должна помогать дочери в любых ситуациях и до конца. А чтобы помогать, утверждает она, надо знать все .

— Полина Васильевна меня понимает? — воспрял Митя.

— Неужели бы вас уволили… освободили? Последнее слово прозвучало корректнее.

— Освободили бы себя от меня. Так будет точнее. У меня больная сестра — и я часто отсутствую по этой причине. Да еще и бываю строптив: «псих ненормальный». Высказываю какие-то свои точки зрения. А зачем им мои , если у них есть свои? Так что Полина Васильевна дважды меня спасла. Тогда, давно… и сейчас.

— Через три дня буду ее забирать. Давайте поедем вместе.

— Давайте. С удовольствием… Хочу отблагодарить!

— И она будет рада. — Маша упрямо вернулась к своим неотвязным мыслям: — Но ведь Парамошин… убил.

— Я бы сказал, что добил. Его можно привлечь за «доведение до самоубийства». Есть такой пункт обвинения. Но надо будет представить последнее письмо Алексея Борисовича, обнажить правду, которую вы просили не обнажать. Она, я согласен, должна принадлежать, только вам… Я не приобщу это письмо к делу. Возвращаю его вам. — Он протянул Маше письмо-завещание. — Нарушаю закон. Что поделаешь? Вопреки тому, что вам говорил, я и сам иногда предпочитаю официальным предписаниям предписания нравственные. Зачем оскорблять память Алексея Борисовича новыми домыслами? Комиссия по расследованию парамошинского доноса после какого-то начальственного звонка вмиг прекратила свои копания. А мы их реанимируем? Парамошин не из тех, что сдаются. Он станет приводить свои доказательства. — Митя будто согласовал эти слова с Полиной Васильевной, у которой все же учился.

— Какие у него доказательства?

— Я бы не хотел говорить.

— Нет уж, скажите!

— Раз вы настаиваете…

— Настаиваю.

— Я слышал запись его последнего телефонного разговора с Шереметовым. В котором тот выражал свое отношение к вам… — Эта фраза Мите далась не просто: все, что касалось Машиных женских успехов, заставляло его явственней заикаться и нервно нащупывать шеей ворот рубашки. — К тому же комиссия, как пишется, установила, что, кроме кофе, вы с Шереметовым пили коньяк. И это тоже стало ее козырем. Плюс к парамошинской пленке… Все это после команды откуда-то с верхотуры предали забвению. Зачем же нам с вами…

— Подслушивает, записывает…

— Мерзость, конечно, — согласился Митя. — Но к чему нам-то ворошить это? Пусть лучше дело останется незавершенным, а история — нераскрытой. Мне не хочется ее раскрывать. О ней будем знать мы двое.

— Трое. Еще мама… К которой мы с вами вместе поедем.

Часы свидания с больными уже закончились. Но профессиональная медицинская солидарность отворяла перед Машей «врата» Онкологического центра в любое время.

Они с Митей проскочили мимо столика медсестры, которая отлучилась. Маша с сюрпризным воодушевлением распахнула дверь:

— А вот и мы…

Палата была пуста. Кровать, словно скелет свой, обнажила пружины. Матрац был скатан… На белом столике возле кровати не было ни маминых лекарств, ни маминых книг.

— Она скончалась, — вполголоса произнесла медсестра, неслышно подошедшая сзади. — Днем скончалась. Мы звонили… вас не было дома.

Состарившаяся в онкологической жути, медсестра к тем словам, что произнесла почти по слогам, так и не сумела привыкнуть. И стала плакать:

— Я сестра, потому что сижу здесь, а она всем нам стала сестрой. Очень я к ней привыкла…

— Мамочка? Днем?.. Я же вчера ее видела…

Митя подхватил Машу. Падая, она собой захлопнула дверь.

«Месяц-другой пусть дома побудет…» Врач ошибся, не рассчитал? Или ее успокаивал?

Давно уж Маша заметила, что близкие, которых она так старательно поздравляла с днями рождения и прочими праздниками, даже опережая своими письмами даты торжеств, о днях ее и маминого появления на свет почти никогда и не вспоминали. Они обращались к Полине Васильевне за юридическими советами, а к Маше — за медицинскими. Не только особенности профессий врача и юриста, но и особенности характеров заставляли их с мамой вникать в перипетии чужих историй. На взаимность Маша редко надеялась. Мужчины единодушно готовы были дарить ей взаимность, но той любовью, которая ей была не нужна.

В конце концов, она удовлетворенно и благодарно привыкла к тому, что дом — это мама, муж и она. «А если я останусь без них? Тогда дома не будет. И ничего… ничего уже на свете не будет». Это время настало…

Не только власть терпеть не могла незапланированных происшествий, но и людей, ею воспитанных, неординарность событий настораживала. Приближаться к ним избегали. Вести себя человек должен был понятно для окружающих. И умирать тоже. Даже то, что Алексей Борисович и Полина Васильевна ушли вслед друг за другом, настораживало. Странное совпадение…

Телефон в Машином доме, если б не Митя Смирнов и не Петя Замошкин, можно было бы сказать, онемел. Благорасположенная, гостеприимная Роза и та сочувствие выразила лишь телеграммами. Когда просочились сведения, что Алексей Борисович был отравлен, а не скончался законным образом от сердечного приступа, кругом особенно напряглись.