Александр Фадеев - Последний из удэге

Лена, только что вернувшаяся из госпиталя и еще не успевшая снять белой косынки, с грустным удивлением рассматривала его фуражку, погоны, длинные ресницы. Ее удивляло не то, что Ланговой спустя девять месяцев после их разрыва снова стоял перед ней, и не то, что при виде его где-то в самой глубине ее души еще стронулось что-то, а то, насколько чужим и ненужным он был теперь для нее.

— Возможно, вам неприятно видеть меня, и я никогда бы не потревожил вашего покоя и чести, — говорил Ланговой с сухим горячим блеском в глазах, — но я уезжаю завтра, и так как я не надеюсь больше когда-либо встретиться с вами, я пришел проститься…

Лена молчала.

— Я посчитал себя обязанным, — продолжал Ланговой, — сообщить вам, что я получил назначение в экспедиционный корпус, действующий против повстанцев, среди которых, как мне известно, находится ваш отец. Я еду на Сучанские рудники… Я посчитал себя обязанным сказать вам это не для того, чтобы после всего, что было, отплатить вам жестокостью этой непредвиденной ситуации… Надеюсь, вы не настолько изменились, чтобы подозревать меня в этом. Но, к сожалению, и не для того, чтобы обнадежить вас возможностью помочь вашему отцу ради вас, хотя это было бы и очень романтично, а вы, как мне пришлось убедиться, еще очень романтичны в душе…

— Вы имеете в виду пощечину? — сказала Лена.

— Нет, я имею в виду не это, а мотивы этого вашего поступка, который я, насколько это в моих силах, постарался забыть… Да, уж если говорить об этом, вы поступили так, потому что вам было жалко этих людей, вы были потрясены их видом и судьбой, но еще больше вы были потрясены тем, что я был виновником этой их судьбы, и не абстрактным виновником, — тогда бы вы не почувствовали этого, — а делал это собственными руками на ваших глазах… Да, вы были наивного романтического представления обо мне! Я же никогда не уважал людей, которые, трубя о своей преданности долгу, выполняют его чужими руками, прячась за чужие спины, избегая ответственности… Конечно, это уже теперь все равно для вас. Но все-таки я считаю себя обязанным сказать вам, что при новом назначении я впервые в жизни приложил все силы к тому, чтобы не принять его, а получив его, буду выполнять свой долг так же, как всегда выполнял.

— Я уже имела возможность убедиться в этом, — ледяным голосом сказала Лена, — вы тогда очень удачно позировали…

— Позировал? Что ж, я имел право на это, если это так!

— Возможно. Но вам надо научиться еще лучше скрывать страх и отчасти голос совести. Право, вы оказались не так храбры и жестоки, как я надеялась!

— Что вы хотите сказать этим?

— Что вы действительно выполните это сомнительной чести дело, которое вы с таким пафосом называете своим долгом. Но нельзя одновременно выдавать векселя и на благородство и на подлость; какие-нибудь останутся неоплаченными.

— Да, очевидно, вы все-таки переменились, — помолчав, сказал Ланговой, — когда-то вы говорили, что вы сочувствуете всякому, кто искренне убежден в том, что он делает. Или вы уже не верите в мою искренность?

— Я никогда не говорила, что я сочувствую человеку, который искренне делает подлости, — с внезапной злобой сказала Лена. — И я думаю также, что подлые дела нельзя делать искренне, без внутренней фальши. Если же можно, то стопроцентные подлецы действительно более приемлемы для меня, чем подлецы, рядящиеся в благородство. К сожалению, вы даже не стопроцентный, а с оглядкой… Это очень смешно и… противно…

— Я жалею, что вы чувствуете себя вынужденной оскорблять меня. Бог с вами, Лена!.. Я должен только сказать вам, что мои чувства и внутренние обязательства перед вами остались неизменны, и во всем, что касается вас лично, вы всегда можете рассчитывать на меня, если захотите. Я искренне желаю вам счастья, Лена… Прощайте!..

Он низко поклонился ей.

— Обождите… — тихо сказала Лена. — Вы едете на Сучанские рудники?

— Да.

— Вы едете завтра?

— Да.

— Возьмите меня с собой…

Изумление, недоверие, тайная надежда одновременно изобразились на его лице.

— Вы неправильно поняли меня, — быстро сказала Лена, — но это единственный и последний случай, когда я действительно вынуждена рассчитывать на вас, и только на вас… Возьмите меня с собой и помогите мне пробраться к отцу.

— Это безумие, Лена!..

— Вы уже начинаете не платить по своим векселям, хотя вам нужно сделать очень малое: достать мне пропуск и никому не говорить, что я еду туда… Дальнейшее я уже беру на себя.

— Боже мой, Лена, вы не знаете, о чем просите меня. Вы не знаете этих людей, вы идеализируете их… Вы на первом же шагу попадете в звериное логово — хуже, чем в звериное! Страшно подумать, что они сделают с вами!

— Нет более страшного звериного логова, чем то, в котором я нахожусь теперь, — устало сказала Лена. — И я уверена, что они ничего не сделают плохого дочери "похитившего казенные суммы" доктора Костенецкого, — нотка гордости прозвучала в ее голосе. — Пожалуй, я еще могу вам сказать, что прошу вас помочь мне. Если вы откажете, я уже больше ничего не скажу вам.

Ланговой некоторое время молчал. Резкая складка обозначилась на его лбу. Потом на лице его появилось выражение твердости и сухости.

— Хорошо, я сделаю это, — сказал он. — Но я оставлю за собой право сопровождать вас до тех пор, пока вы сочтете это нужным, и отговорить вас…

— Этого так называемого права я не могу отнять от вас, хотя и считаю себя обязанной, — подчеркнула она напыщенно, копируя Лангового, — предупредить вас, что это безнадежно.

— Все равно. Прикажете заехать за вами?

— Я приду на вокзал. Поезд идет вечером?

— В девять утра: вечерние поезда отменены.

Последнее замечание впервые реально представило Лене тот риск, которому она подвергает себя, и, должно быть, это отразилось на ее лице, потому что Ланговой поспешно спросил:

— Может быть, вы все-таки раздумаете?

— Нет, нет, — торопливо сказала Лена.

К поезду было прицеплено несколько вагонов с солдатами. Лена наблюдала в окно, как солдаты бегали на станциях с чайниками за кипятком. На каждой остановке приходил денщик, и Ланговой посылал его за конфетами, печеньем или цветами.

Лена смотрела в окно на только что освободившуюся от льда холодную гладь залива, на рыбачьи артели с сетями на гальке, на весенние караваны гусей и уток. Целый этап жизни остался позади. Мир двоился в глазах Лены.

В раскрытом окне домика возле станции, прямо против вагонного окна, Лена видела простую белокурую женщину в белой ситцевой блузке; женщина сидела в профиль и шила, напевая что-то; у нее была нежная золотистая кожа на лице и руках и белая тонкая шея, под узлом волос на затылке курчавился золотистый пушок. Душевным покоем, ласковым материнством веяло от этой женщины, — счастливой казалась ее жизнь из окна вагона! Но, возможно, это был и обман, — может быть, у этой женщины умирали дети, а муж был пьяница и бил ее, а мир ее был ограничен и убог.