Варлам Шаламов - Рассказы 30-х годов

Влюбилась, влюбилась, — захихикали подруги.

Вот странно, — сказала Лена, отрываясь от книжки. — Я также с Петькой Игнатовым. Не от любви. И не целовала. А ненавижу.

Влюбилась, влюбилась, — захохотали подруги.

Эх ты, принцесса от станка, — засмеялась Шпагина. — Дай-ка книжку. Так и есть. «Фрезерные станки». Брось ты эту премудрость.

Дайте мне, — сказала Лена библиотекарше, — что-нибудь поинтереснее.

Вот «Кавказский пленник». Про любовь.

Возьму, — сказала Лена. — Почитаю про любовь. Может, красивой стану.

— Петька, я хорошую книгу прочла. Сочинение Толстого «Кавказский пленник».

— Я читал эту книгу. — Игнатов снимал спецовку. — Что тебе здесь понравилось?

— А вот где о черкесах говорится, что были они бедные, а оружие у них дорогое, сверкает.

Ну?

— Думала я о нашем с тобой оружии, Петька. Грязен станок. Инструмент надо полчаса искать в тряпках, щепках. Чистить буду. На сколько сегодня?

На сто шестьдесят процентов.

И все на «отлично»?

Не все, но много. Не подсчитывали еще…

Не верь ему, Казакова, — сказал Горлов, фрезеровщик-сосед. — Игнатову счастье. Он с бракеровщицей из контрольного перемигнулся. Она ему и метит: «отлично». А деталь — хуже моей.

Не ври, — резко оборвала Горлова Лена. — Я сама смотрю. Игнатов хорошо работает. Завидки берут?

Горлов ушел.

Сплетня. Ты, Петька, не слушай Горлова. Первый шептун по заводу.

У меня, Лена, для тебя чтение. Игнатов вынул помятую газету.

Опять про тебя? «Вчерашний чернорабочий»…

Нет, Лена. Читай-ка.

Лена прочла заметку о шахте «Центральная — Ирмино», об Алексее Стаханове.

Понимаешь? — Игнатов был серьезен и весел.

Понимаю, — сказала Лена медленно, — мы не хуже угольщиков.

Думай, Лена.

Две ближайших недели Лена работала особо внимательно и напряженно. Станок шел без единой неполадки, но больше 160–170 процентов нормы Лена сделать не могла. Игнатов за это время вырабатывал 120–140 процентов, часто останавливал станок, разглядывал фрезы. Однажды, принимая смену от Казаковой, сказал: «Если интересуешься — зайди к концу смены».

Лена видела, что Игнатов взволнован чем-то важным, отказалась от театра, куда был куплен билет, и пришла в цех. Толпа рабочих и инженеров окружала станок. Гора готовых деталей высилась около станка. Прогудел гудок. Игнатов остановил станок и молодцевато поправил галстук.

Сколько? — спросил он. — Четыреста десять процентов, — ответил Гринце, начальник цеха. Лена рванулась к станку. Сразу все зашумели, заспорили. Игнатов объяснил: «им изменен технологический процесс, он режет детали не по инструкции. Увеличена скорость резания. Нужная глубина резания, при увеличенной скорости, достигается вместо двух, одной фрезой».

А фреза? — кричал начальник цеха, наступая на Игнатова. — Фреза ступится, а экономичность…

— У меня подсчитано, — сказал бывший чернорабочий инженеру, вынимая засаленный блокнот. — вот расчет. Фреза тупится очень медленно. Можно сказать, она сохраняется лучше, чем при прежней скорости.

Мастера с сомнением качали головами. Игнатов побледнел,

Две недели проверяю, — крикнул он. Ведь детали-то — вот. Он показывал на горку деталей, переводя глаза с одного лица на другое, и вдруг задышал трудно и коротко.

А ты, Лена? — он с надеждой посмотрел на сменщицу.

Я согласна с товарищем Гринце, — сказала она. Фрезы затупятся.

Игнатов нагнул голову.

Пойдем в партком, — сказал он хрипло и двинулся к выходу, одевая пиджак и никак не попадая в рукав.

Техническое совещание, созванное парткомом, подтвердило правоту Игнатова.

А теперь, — сказал фрезеровщик, — я беру шефство над Казаковой.

Учить меня будешь? — Едва выговорила Лена.

Не кусай губы, Лена, не гордись, Немного обиды на начальника цеха, немного обиды на мастера. Много обиды на тебя. Давно с тобой работаем. Станок любишь. Могла бы понять…

Лощишь? Все равно лучше тебя буду работать. И с парашютом буду прыгать. И в хоккей играть. И шефство над тобой возьму.

Вот это дело. А одной фрезой резать попробуешь?

Попробую. — И Лена засмеялась.

Заводская газета выпустила «молнию». В ней было сказано, что фрезеровщица Казакова вызвала стахановца-фрезеровщика Игнатова соревноваться на лучшую работу. Лена прикрепила газету кнопками к шкафчику с инструментами, обвела заметку синим карандашом. Игнатов улыбался, принимая смену. На инструментальный шкафчик Лена постлала белую клеенку. После одной смены, когда Казакова дала 500 процентов нормы, рабочие поставили на шкафчик большой букет цветов, из дома Лена принесла метелку, зеркало. — Хозяйка, — говорил Павел Иванович, почтительно похлопывая Лену по плечу. Горлов косился на станок Лены: чистюля. Работала три года, все чисто было, а теперь вдруг — грязно. Клеенку белую постлала, — А как же — смеялась Лена — не дома.

Ну что, — сказала Паня Шпагина, — ругала Игнатова, а теперь сама за ним тянешься?

Дура, — ответила Лена, открыла сундук, достала открытые туфли. Туфли цвета беж были куплены давно, но одевать их как-то не было охоты.

— Буду носить на работу, — сказала Лена удивленным подругам.

Петька! Ты сколько сделал?

— Сразу шесть деталей двумя фрезами. 1400 процентов. Шутка?

Можно больше.

Ну?

Вот так поставить, — можно восемь деталей сразу делать.

Теперь уже Игнатов дожидался с нетерпением конца смены.

— Сколько? — Спросила Лена, покусывая мизинец.

— Две тысячи, сто процентов, товарищ Казакова, — ответил технический директор завода. — Ни одной отметки ниже «хорошо».

Игнатов в восхищении тряс за плечи сменщицу.

Маникюр сломала, вот как спешила, — сказала Лена.

Лена сходила с трибуны заводского митинга. Технический директор потянул ее за рукав.

Сколько вам лет, товарищ Казакова?

Двадцать два.

Молодец! Глаза блестят! А волосы? — Чистое золото. Красавица, красавица… Поздравляю.

В городе не было своего сумасшедшего. Эту штатную городскую вакансию 10 лет занимал вшивый звонарь Кузя. Когда-то у звонаря утонул сын, и с тех пор Кузя считал воду — блевотиной дьявола. Он отказался от мытья и не ходил в Заречье. Он шептал голубоглазым встречным: «Дьявол плюнул в глаза ваши». Он трижды крестил стакан перед чаепитием. Кормили Кузю черноглазые и кареглазые лавочники. Недавно Кузя умер, и горожане приглядывались к старику в вытертой, блестящей крылатке, раздумывая, не определить ли его в сумасшедшие.

Мальчишки давно уже бегали за ним и кричали: «чижик, чижик». Давно, когда еще не родились старшие братья этих мальчишек, старик был учителем музыки. Кличку «чижик» придумали не дети. Умирала жена старика, он выменял пианино на масло и выписал профессора из Москвы. Жена умерла, и старик поступил тапером в кинематограф. Между двумя сеансами «Сказки любви дорогой» таперу подали конверт с лиловой расплывчатой печатью. Командир полка извещал, что оба сына старика, красноармейцы, погибли в бою, как герои. Старик аккуратно уложил бумагу в конверт и сел к роялю. Но в самом патетическом месте он заиграл чижика. Сеанс окончили без музыки, и заведующий кинематографом весь вечер, как мог, утешал старика. Через неделю заведующий его уволил. Райвоенкомат выхлопотал старику пособие.