Георгий Суфтин - След голубого песца

От широких рукавов Северной Двины до самого Уральского Камня шумит лохматая тайбола денно и нощно. Привольно в ней лесным зверям, до чьих берлог и нор нелегко добраться человеку. Исстари стремится он проникнуть в тёмное, страшное трущобное царство. Ещё древние поморы упрямо врубались в черные суземы, прокладывали зыбкую гать через болота, понастроили в таежной глухомани кущников, пробили ездовую тропу через вековые заросли замшелого ельника до самой тундры. Настойчиво и упрямо стремились они в тот сказочный край, где забытая ныне гремела некогда богатствами Мангазея, в страну вечной ночи, драгоценной пушной рухляди, несметных рыбных запасов. Искрещены закрайки тайболы охотничьими тропами. Не занимать стать северным промысловикам ни силы, ни смелости, ни упорства, но и они в лесные глубины пробиться не могли. Там не бывала человеческая нога. И хоть по древнему, умятому полозьями зимнику скрипят, пробираясь сквозь тайболу, груженые обозы, катятся почтовые розвальни с дребезжащим колокольчиком под дугой, но древние ели, обросшие кухтой, будто старцы сивыми бородами, стоят спокойно и невозмутимо. И звон почтового колокольчика робко замирает в придорожных чащобах, не смеет проникнуть в заповедный звериный край.

Едет тайболой почтовый чиновник, дрожит в своей подбитой ветром шинелишке, старается глубже закопаться в сенную труху на днище саней. Ямщик, бородатый, как все наши северные ямщики, дремлет на облучке да изредка хлопает длинными рукавами тулупа, чтобы согреть коченеющие руки. Лошадка привычно семенит ногами, будто и не шагом идет, да уж и не рысью бежит. Внезапно она шарахнулась в сторону, запуталась в сугробе. Седоки враз поднялись. Что там такое? Уж не лютый ли зверь? На обочине что-то чернеет в снегу. Чиновник вытащил тяжелую пищаль, ямщик, спрыгнув с облучка, ухватил лошадь под уздцы.

— Свят, свят, не лешой ли там...

Чиновник осторожно подходит, трогает черное носком валенка.

— Захар, да тут, брат, живое. Подсоби-ка...

Свернувшись калачиком, на снегу мирно спит мальчишка в малице. Путники разбудили его, посадили на сани, стали тормошить да расспрашивать: «Откуда, да куда, да как тут, в гнилой тайболе, один оказался?». Парень спросонья таращит глаза, на расспросы не отвечает, а только одно твердит: Ясовей. Имя, что ли, такое?

Ямщик всматривается в смуглое скуластое лицо парня, прищелкивает языком.

— Да ты, выходит, самоедское дите. В тундре, стало быть, живешь? Неуж заблудился да столь далеко утопал?

Довезли Ясовея почтовые розвальни до ближайшего кущника. Хозяин заезжей избы покачал головой.

— Чего уж... Куда его денешь, пущай живет.

Ясовей остался. Потянулись дни, однообразные, похожие один на другой. Парень колол дрова для очага, кипятил воду в ведерных чугунах, чистил двор после отъезда ночлежников. Косматый седой Пармен отвел парню место для сна в закутке рядом с мучным ларем, кормил без оговору, по вечерам учил мастерить кулемы для ловли пушных зверей. Но Ясовея тяготило лесное житье, ему хотелось простора, мечталось о тундровом раздолье.

— Неба-то у вас тут сколько? Не больше шкурки неблюя. Глазам тесно, ушам глухо, — говорил он, вызывая изумление Пармена.

— У нас-то ушам тесно? Ты, малец, в уме ли, экое говоришь! Лесу нашему, тайболе, конца краю нет. А навостри-ка уши свои, прислушайся к лесному гуденью — век не оторвешься. Чу, как он дышит, лес-батюшка, будто богатырь во сне. Вот погоди, поживешь — станешь различать и суземный язык. А! Слышишь? Сушинка заскрипела, трель кругом пошла. А это что, знаешь? Это дятел долбежку начал, жучков добывает из дерева, пищу себе ищет, трудится. Ну-ка, подними наушник-то повыше, поведи ухом. Что за цокотня? Так это ж белочка. Уселась вон, гляди-ка, на сосновом суку, шишку шелушит, глазёнками посверкивает... Стоп-стоп, прислушайся! Уж не серый ли разбойник там, в глухих суземах, затянул песню? И-у-оу-оу-у... Эк его разбирает! Вот, брат, мы с тобой за одну минуту столько услышали лесных голосов. А натореешь, так будешь и шорох каждой ветки различать, голос не то что пичужки, а и букашки услышишь... Лес-то, мил мой, — что те целый мир. А ваша тундра кака така рядом с ним? Пустота, голынь.

Ясовей задет за живое.

— Ты, дедушка, тундру не тронь. Она вся открыта, вся сверкает, вся звенит — вот она какая у нас! Поглядишь в любую сторону — и нигде конца не увидишь. Твой лес давит, жмет со всех сторон, а наша тундра зовёт: иди, везде тебе дорога без всяких дорог. Во, какая она! А живности, думаешь, меньше там, чем в лесу? Эге, угадал. Может, столько же, а может, и два столька. Летом-то что делается! Куропти в траве копошатся, рябчики свистят, утки на озерах крякают, гуси гогочут, лебеди трубят на зорьке. В лесу вашем есть ли они?

— Лебеди... Эта птица озерная, на воде, — наставительно сказал Пармен. — А в лесу, ежели хочешь знать, не лебеди, а лешие. Видал таких? Али в тундре они не водятся?

Ясовей покрутил головой.

— В тундре леших не бывает.

— То-то! А у нас их полно, — прихвастнул Пармен. — Вот случится, пойдешь к Талецкому озеру в позднюю пору — насмотришься лесных чудес.

Ясовею и впрямь захотелось взглянуть на эти хваленые чудеса, да всё как-то не доводилось — то работа, то непогода, то Пармен не велит из дому отлучаться. А тут подоспела весенняя распута, а там пришлось помогать хозяину, затеявшему перебирать крышу над избой и подновлять изгородь вокруг двора. А вот уж и осень близко, сошли на нет белые ночи, стали опускаться на землю смутные сумерки. И всё-таки Ясовей не потерял охоту к лесным чудесам. Улучив время, он под вечер отправился к Талецкому озеру. Идет вдоль ручья по кочкам и буеракам, перелезает через валежины, покрытые зеленым мохом, продирается сквозь заросли ивняка, смородинника, резучей осоки. Идёт упрямо, одолевает все препятствия, зорко смотрит вокруг: где же чудеса, обещанные Парменом? Хорошо, что луна взошла над вершинами колючего ельника, заливает зыбким светом лужайки на берегах ручья: видать лучше. Но в лунном сиянии лес кажется еще угрюмее и страшнее. Пень на поляне вдруг обернется великаном, шагающим тебе навстречу, смородинный куст принимаешь за чудовищного зверя с кривыми лапами и с рогами, отливающими серебром. А по сторонам какие-то шорохи, вздохи, чьи-то тяжелые шаги хлюпают по болоту. Может, это леший и есть? Ишь бредет он, торопится схватить Ясовея и утащить в свои мрачные владения... У парня холодок пробегает меж лопатками, но он сжимает кулаки и упрямо идет вдоль ручья к Талецкому озеру. «Неправда, доберусь до озера всё равно, — думает Ясовей. — Наши-то тадебции неужели слабее этих леших?»

Вот ручей делает изгиб, обегает крутой бугор с глыбами огромных валунов. Ясовей поднимается на шершавый камень, облепленный лишайником, оглядывается и замирает. На берегу ручья прямо перед ним сидит матерый мужичина, голова, что котел, в котором мать варила еду, седые космы волос шевелятся от легкого ветерка, бородища до воды свесилась. Сидит мужик, ссутулясь, и огнивом по кремню чиркает — искры во все стороны так и летят. Что делать-то? Уйти потихоньку, пока не заметил. Эко! Чего же трусить, не съест ведь... А вдруг это самый злой леший и есть? Вот вскочит, схватит корявыми ручищами — что тогда?