Георгий Суфтин - След голубого песца

Прыгая, Холиманко изредка взглядывал в сторону Сядей-Ига. Тот стоял, подобно истукану, не шелохнувшись. На жирных губах застыла чуть заметная усмешка. Перехватив взгляд Холиманки, оленщик чуть заметно кивнул головой. Старайся, Холиманко, ты знаешь своё дело.

Шаман выбился из сил. Голос его стал хриплым. Лицо побледнело. Руки и ноги как-то странно задергались. Вдруг он захрипел и свалился на снег. Изо рта показалась пена.

Настала тишина. Ненцы стояли, не шевелясь.

Шаман долго глядел, не мигая, куда-то вверх. На Нума, наверно. Потом заговорил странным голосом, глухим, словно он шел из живота.

— Слушайте Нума! Никто не смеет противоречить Нуму. По ягельной земле о край лабты пойдет самое большое стадо. Так сказал Нум. Его слову конец.

Стадо Сядей-Ига в это время шло по закраине лабты. Оно разлилось по снежной равнине, будто покрытое рябью озеро, дальнего берега которого не достанешь глазом.

На ягельной тропе стоял один Сядей-Иг. Поодаль сидел на снегу шаман Холиманко. Он всё ещё тяжело дышал и изредка нервно вздрагивал. Шаманское камланье, видать, тоже не легко. Сядей-Иг подошел к шаману, тронул его носком пима

— Вставай. Очухался ли?

Холиманко с кряхтеньем и оханьем поднялся. Сбросил шаманскую одежду. Откинул бубен.

— Правильное ли слово сказал Нум, как, по-твоему, Сядей? — спросил он.

— Ты толковый, тадибей, умеешь с Нумом разговаривать, — ответил Сядей-Иг.

— Тарем. Нум сказал, что в моем стаде будет увеличение, — выжидательно сощурился шаман.

— Будет, как же. Без этого нельзя, — успокоил Сядей-Иг.

— Но почему-то Нум не сосчитал, на сколько прибавится мое стадо, — настаивал Холиманко.

— Ему, наверно, некогда было. Мы сейчас подсчитаем. — Сядей-Иг, будто считая, сморщил лоб. — Прибавится на одного белого менурея.

Шаман неудовлетворенно прищелкнул языком.

— Нум говорит, одного менурея мало.

Сядей-Иг не ответил.

— Нум сказал, трех менуреев и с ними по десятку оленей, — продолжал шаман, просительно глядя на оленщика.

Сядей-Иг смотрит в землю.

— Можно, конечно, и двух менуреев с двумя десятками оленей, — умеряет аппетит тадибей.

Сядей-Иг бесстрастен.

— Ты скупердяй, Сядей-Иг, — не выдерживает шаман, — давай одного менурея с десятком оленей. Но больше не зови меня камлать. Пусть тебе другие камлают.

Сядей-Иг делает шаг по направлению к своим саням, оборачивается и говорит:

— Не сердись, тадибей. Жадная сова схватила двух мышей, да не могла проглотить, подавилась. Зачем тебе быть похожим на сову? Бери менурея и трех оленей. Хватит тебе.

В эту ночь Широкая Виска не спала. В обнесенных глухими заборами купеческих домах шло веселье. Неистово орали цветастые граммофонные трубы, наяривали гармоники, визжали бабы, дородные купцы утробным смехом покрывали этот визг, матерились, плевались и целовались взасос.

А по деревне из избы в избу полз тревожный слух. В полночь арестованных будут казнить. Говорят, на реке прорубь сделали... Люди, крестясь, запирали плотней двери, лезли на полати, под одеяло. Не приведи бог, попадешься ещё...

К полночи в богатых домах пиршество достигло предела. Зазвенели стекла в рамах, загрохотали столы и горки с посудой. Тогда-то и раздалась команда вывести красных на реку. Толпа пьяных окружила арестованных. Посыпались угрозы, насмешки, издевательства. В рваной рубахе, с открытой головой, Николай шел в толпе арестованных, вздрагивая от ударов пурги. Снежная тропа вела к реке. Вот песчаный голый косогор, выдутый ветрами. Вот прибрежная наледь, черная в потемках. А дальше ледяная равнина, припорошенная снегом. И там, в студеной мгле, оловянное пятно проруби...

С криком и гиканьем налетели невидимые во мгле оленьи упряжки. Никто не мог понять, что произошло. Конвоиры разлетелись в стороны. Арестанты оказались на нартах. И упряжки исчезли, растаяли среди безбрежных снегов.

Всю ночь и весь день почти без отдыха мчались упряжки. Они пересекли полдесятка рек, обогнули множество сопок, миновали тундру, скрылись на лесных тропах.

На вторую ночь остановились у кущника — охотничьей избушки, запушенной со всех сторон рыхлым снегом. Здесь беглецы могли считать себя в безопасности. Развели очаг. Нары застелили оленьими шкурами. Спасенных уложили рядком. Николай был без сознания. Плохо себя чувствовали другие двое. Лишь один оказался крепче всех. Светлобородый, коренастый, он сам слез с саней, зашел в избушку, закурил и только тогда проговорил:

— Спасибо, други. Теперь, кажись, не придется купаться...

Ясовей узнал в нём Михаилу Голубкова.

— Что глядишь? Приятеля встретил? — добродушно улыбнулся тот Ясовею.

— Так ведь и верно, приятеля, Михайло Степанович. Не узнаете, что ли?

Голубков всмотрелся, отмахивая дым.

— Вроде и признаю. Хосеев сын будто? Совсем уж взрослым стал. Растут молодые...

Пока стадо Сядей-Ига шло по ягельникам о край лабты, Хабевко, старший среди Сядеевых пастухов, выехал далеко вперёд. Он искал новые ягельники, чтобы окружить их своей полозницей и тем оградить от посяганий других оленеводов. Толстый и неуклюжий, с мясистыми щеками и малюсенькими глазками на плоском, лишенном бровей лице, закутанный поверх малицы в облыселый совик, он, будто оправдывая свое имя, действительно был похож на куропатку, особенно когда взмахивал руками, погоняя оленей. День стоял тихий, морозный. Наст звенел под оленьими копытами. Хабевко изредка останавливал упряжку, разрывал снег и, обнаружив ягель, удовлетворенно чмокал губами. Везет хозяину, шибко везет. Другие маются, рыщут по тундре в поисках ягельных мест, а Сядеево стадо без корму не живет. Это, конечно, не случайно. Так происходит потому, что у Сядей-Ига есть он, Хабевко. У, он землю знает! Пусть спросит кто угодно, где искать богатые пастбища, Хабевко сразу укажет. И не ошибется. Недаром хозяин так дорожит опытным пастухом: каждый год трех оленей дает сверх обычной платы и чарку подносит. Потому так и старается Хабевко, не ленится. Другой бы на его месте не стал делать столько лунок, чтобы узнать, где ягель. Хабевко не жалеет сил. А что он около каждой лунки лежит, отдыхает всласть, того не стоит говорить, ведь хозяин об этом не знает. Полежать в тихую погоду у снежного бугорка хорошо, неплохо и вздремнуть при случае...

— Думаю, какая большая куропатка в снег зарылась... Вставай, Хабевко, выспался.

Ясовей тормошит разморившегося Хабевку концом хорея, а тот отмахивается спросонок, ворчит. Встает нехотя, зевает, будто весь мир хочет проглотить. С усилием разлепив глаза, узнает Ясовея.

— Ты куда ездил? Долго тебя не видать.

— Сядееву пушнину Саулову возил.

— Чаркой угостил Саулов?