Агния Кузнецова (Маркова) - Чертова дюжина

На свежем дереве густо углем было написано: «Чертова дюжина».

«Если это враг, то опасный – он посвящен в наши планы, – продолжал Гринько начатые мысли. – Если это друг, то неопытный…»

– Товарищ Родионов, а возле сожженного дома такой же кол стоял?

– Такой же, товарищ командир.

– Да… И возле взорванного моста такой же: «Чертова дюжина»… Романтика какая-то, скажите пожалуйста!

Он задумчиво отошел от стола.

«А «Жар-птица» что? Тоже романтика! – подумал он. – Не могут люди жить без романтики…»

– Идите, товарищ Родионов!

Вестовой вышел.

Следующей ночью Гринько в одежде крестьянина перешел лес и знакомой тропой, ведомой немногим старожилам, вошел в город. Он подошел к крайнему дому и трижды осторожно стукнул в окно.

Прошло несколько минут. В доме было тихо. И так же до странности тихо было в большом, людном городе.

Гринько постучал громче. Ответа не последовало. Тогда, забывая об осторожности, он зашел на крыльцо и постучал прямо в дверь. В сенях послышался шорох, и женщина за дверью негромко спросила:

– Что нужно?

– Марфа Тимофеевна, откройте, это я, – тихо отозвался Гринько.

Женщина ахнула и поспешно открыла двери. В комнате она молча зажгла лучину и, не снимая шали и полушубка, тяжело опустилась на стул. Она вопросительно, почти строго смотрела на гостя, сжав тонкие губы. Прыгающее пламя лучины пятнами освещало ее изможденное лицо, плясало в тусклых зрачках усталых глаз.

Гринько хотел снять полушубок, но она шепотом сказала:

– Холодно!

И он почувствовал, что в доме давно не топлено.

– Старика на лесопилку взяли… семь дней нет. Жив или нет – не знаю, – хриплым шепотом продолжала она, и пальцы ее рук все время были в движении – оправляли длинную черную юбку, выбившиеся пряди седых волос, прикасались к губам, ко лбу.

Гринько давно знал Марфу Тимофеевну. Она была учительницей в его школе, но эту нервную подвижность рук он не замечал раньше. Да и вся Марфа Тимофеевна стала какой-то другой. Тарас Викентьевич с удивлением присматривался к ней.

– Не хотел идти – силой взяли. Ушел и сказал, что на них все равно работать не будет. Убили, может, Тарас Викентьевич? – Голос старухи молил, чтобы Гринько разуверил ее в этом страшном предположении, а пальцы рук блуждали у губ, разглаживая страдальческую гримасу.

– Дочь Анну в Германию угнали. Павел где-то за нас бьется. Вот и осталась одна, Тарас Викентьевич. Все жду… Ночь с днем смешала… Жду, все жду. Долго ждать-то еще?

– Долго, Марфа Тимофеевна.

– Долго? – с горечью произнесла старуха. – А у меня, знаете, больше сил нет. Дочь Анну с девушками в Германию угнали… Сын, может, погиб на фронте. Старика, наверное, убили, непокорный он, Тарас Викентьевич. А у меня больше сил нет. Я от голода да от страха умру.

Гринько поспешно вынул из кармана сверток с хлебом, достал складной нож, отрезал половину и положил на стол:

– Ешьте, Марфа Тимофеевна!

Она взяла хлеб и с жадностью начала есть его.

– Дом наш, знаете, большой, темный. Стекол в окнах нет, ветер ночами по комнатам ходит. Я закроюсь в кухне, дверь загорожу столом и всю ночь прислушиваюсь. Чудятся мне то стоны, то шепот. А если усну – страшная явь в снах оживает. То вижу на школьных воротах труп Кости Зараховича, повешенного на пионерском галстуке…

– Костю Зараховича?! – с изумлением воскликнул Гринько. – Его повесили?

– Повесили… Говорили, в чем-то он немцам не хотел покориться. Повесили и не давали снимать, а через несколько дней труп был кем-то украден и вместо мальчика в петле наутро обнаружили кол с надписью «Чертова дюжина».

– Чертова дюжина! – вскричал Гринько и тихо добавил: – Значит, это наши друзья… А где Дина Затеева, дочь Иннокентия Осиповича?

– О ней ничего не слышала. А Семеновну, сторожиху нашу, немцы схватили. Жива или нет – не знаю. Память плохая стала… У меня дочь Анну в Германию угнали. Сын, может, погиб на фронте. Старика, верно, убили, непокорный он… А я тут ночами с мышами воюю, так и смотрят из каждого угла. Тише, видите? – старуха замерла с поднятой рукой.

Большая мышь, приподняв голову и поглядывая на людей, осторожно подошла к столу, торопливо собрала крошки хлеба у самых ног Марфы Тимофеевны и убежала.

Холодок прошел по спине Гринько. Он встал.

– Уходите? – тоскливо спросила старуха.

– Спешу. Нерадостные вести сообщили вы мне…

Он пожал ее сухие холодные пальцы и вышел на крыльцо, унося страшную тяжесть на сердце.

Без старика Сорокина связь с городом была потеряна. Оставалось одно – идти в город и разыскивать Куренкова. Гринько решился на это.

Он пошел прямо в логово врага.

В столовой Петерсон, как и прежде, было неуютно, грязно и холодно. Закопченная лампа кругом освещала середину стола, покрытого засаленной скатертью. Как и в разгар страшных боев за город, окна были закрыты подушками, шубами и одеялами. Стулья и пол возле окон заставлены грязной посудой.

За столом Ольга Семеновна раскладывала пасьянс, вздыхала и куталась в дырявую шаль.

В низком потрепанном кресле сидела Кира. Худой серый кот лениво играл оборванной бахромой кресла. На коленях Киры лежала открытая книга, но она не читала ее, а о чем-то сосредоточенно думала, напряженно шевеля носком поношенной лаковой туфли.

За ширмой на кровати кто-то спал, тихонько посапывая носом.

Стук в дверь Кира услышала первая. Она беспокойно оглядела мрачную комнату, поправила короткие незавитые волосы и пошла открывать.

Старуха смешала карты и тревожно уставилась на дверь, но, увидев входящего Тараса Викентьевича Гринько, облегченно вздохнула и, не обращая внимания на него, с прежним упорством принялась за пасьянс.

– Я решил, Кира, зайти к тебе для того, чтобы узнать кое о ком, – спотыкаясь о тряпку у порога, нарочито громко сказал Гринько, быстро осматривая комнату.

Кира в напряженной позе остановилась у стола, не приглашая гостя пройти от порога.

– Я ничего не знаю, – волнуясь, сказала она.

– Сошелся! – вскричала Ольга Семеновна, в восторге хлопая ладонью по картам.

За ширмой умолкли посапывания, и кот перестал играть бахромой.

– Вы Гринько, кажется? – сострадательно морща и без того морщинистый лоб, спросила Ольга Семеновна.

– Да, мы с вами были знакомы на протяжении девяти лет, пока ваша дочь училась в моей школе, – насмешливо ответил он, шумно придвинул стул к дверям и сел.

– Я слышал, что ты вышла замуж за немецкого офицера? – обратился он к Кире.

Кира покраснела до слез и, пересиливая растерянность, ответила:

– Да.

– И счастлива?

Другому Кира вызывающе ответила бы: «Какое вам дело?» Но с Гринько она не могла так разговаривать. Она почувствовала в себе смущение, точно такое же, какое охватывало ее в классе при ответах невыученного урока.