Агния Кузнецова (Маркова) - Чертова дюжина

– Помочь? Нет! – холодно сказал Мирошка. – Вот разве эдельвейсы показать… Говорят, в горах у вас растет замечательный, редкий цветок – эдельвейс, так я не видел его…

– А! – разочарованно протянул старик и поспешно добавил: – Эдельвейсы? Отчего же не показать, красивый цветок!

Разговор по душам не вышел. Старик ушел злой, Мирошка – недовольный.

Уткнувшись носом в каменистый берег, изредка вздрагивая от набегающих волн, стояла моторная лодка «Байкал».

Петр Сергеевич возился с мотором, весело насвистывая, довольный, что день, назначенный для отъезда Дины, выдался ясным и безветренным. Сегодня он хотел испробовать свой новый мотор. Путь до Иркутска по Байкалу и Ангаре долог и непрост, но инженер был уверен и в моторе, и в своем опыте.

На берегу с заплаканными глазами бестолково суетилась Саша, то и дело гоняя на главный стан за чем-нибудь Толю, Витю или Славу.

Наконец чемодан, постель и корзинка с провизией были уложены в лодку. Саша села на камень, вытерла рукавом вспотевшее лицо и спросила товарищей:

– Где же Дина и Мирошка?

– Вон они, – кивнул головой Слава по направлению горы.

Там, на фоне серых камней, белело платье Дины. Она шла медленно по тропинке вниз рядом с Мирошкой, а сзади, низко опустив нос, хромая, плелся Космач.

Всю дорогу – от главного стана до берега Байкала – Дина и Мирошка молчали. В этот момент расставания нельзя было говорить о мелочах, а сказать о том, чем переполнены были их сердца, ни тот, ни другой не осмеливался.

Дина знала, что тяжело ей будет расставаться с друзьями. Они были ей родными. Безмятежные, невозвратные дни детства, героизм партизанских дней, страдания и утраты – все было связано с ними. Но никогда не предполагала Дина, насколько мучительна для нее будет минута прощания. Она с трудом сдерживала слезы.

В этот день особенно дорогим казался ей Мирошка, всклокоченный, притихший.

Вчера вечером он поведал Дине свою тайну. Она была потрясена ею настолько, что в первый момент подумала даже отложить свой отъезд, но потом сообразила, что в этом нет никакого смысла.

Эту ночь Дина почти не спала. С вечера ей не давала покоя Мирошкина тайна, а с половины ночи мысли ее занимал сам Мирошка.

На рассвете, засыпая, она пришла к выводу, что нелепо было отказываться от Мирошкиной дружбы.

«Костя умер, и память его для, меня священна, – думала Дина, – но жить надо дружбой живых людей». От этого решения на душе ее стало легко и ясно.

– Я скажу это Мирошке на прощание, – улыбаясь, прошептала она и уснула.

Но сказать оказалось не так-то просто. Спускаясь знакомой тропой к Байкалу, Дина первая не рискнула заговорить об этом, а Мирошка ни вчера вечером, ни теперь и не заикался о дружбе, он не хотел и боялся повторения тех слов, которые так жестоко сказала ему Дина в памятный вечер на берегу Байкала.

Вот они молча обошли груду валунов (здесь когда-то Дина и Мирошка читали «Аэлиту» Толстого, и Мирошка тогда решил стать инженером межпланетных сообщений). Вот стали спускаться по выдолбленным Витей ступенькам… С реки доносились голоса ребят. Еще минута, и Дина уже не сможет сказать Мирошке, что он самый дорогой ее товарищ и что она будет жить мыслью о встрече с ним.

Вот кончился спуск, они вышли на берег. Осталось еще самое большее десять шагов до того места, где их ждали товарищи.

Теперь больше всего на свете хотелось Дине на прощание услышать от Мирошки хотя бы одно только теплое, дружеское слово, но он молчал.

Она остановилась и тихо, чтобы слышал один только Мирошка, не поднимая глаз, сказала:

– Чаще пиши мне, Мирошка…

– Хорошо! – вздыхая, ответил он.

И они подошли к ребятам. Так и не были сказаны заветные слова ни Диной, ни Мирошкой.

Мотор был заведен. Саша первая бросилась па шею подруге и, не скрывая слез, покрыла поцелуями ее лицо. Потом Дина крепко поцеловала Толю, Витю, Славу и подошла к Мирошке.

– Для Космача провизия в мешочке, – в этот момент сказала Саша.

– Для Космача? – Дина взглянула на лежащего пса, и тот сейчас же поднялся и, шевельнув ушами, завилял хвостом. Ее обожгла внезапная мысль, мгновение она колебалась, затем решилась и, пожимая руку Мирошке, волнуясь, сказала:

– Я оставляю его тебе. Только ты не забывай о нем и тогда, когда он будет совсем старый… – На глаза Дины навернулись слезы. – Я ведь очень люблю его…

Она наклонилась и поцеловала Космача в голову.

Мирошка оживился, красные пятна выступили на его щеках и открытой шее. Он понял, что означал этот дорогой подарок.

– Я возвращу его тебе при скорой встрече, – сказал он и ласково потрепал Космача.

Толя помог Дине сесть в лодку.

Мотор загудел сначала неровно, потом ритм выровнялся, и лодка, разрезая зеленую воду Байкала, быстро пошла вдоль берега.

Витя украдкой пальцами вытер глаза. Все молчали. Только Саша, уткнувшись в платок, плакала навзрыд.

Оставив за собой темную полосу, лодка исчезла за выступом горы. О камни разбивались волны, брызгами обдавая ребят. Вода набегала на берег, окатывала ноги и снова уходила в море. Но никто не замечал этого. Каждый думал о Дине, о себе, о глубокой дружбе, сроднившей всех партизан «Чертовой дюжины».

Вероятно, и Космач понял, что потерял Дину. Он беспокойно забегал по берегу, затем бросился на скалу и оттуда, смотря вслед удаляющейся лодке, громко завыл.

Утром на участок «Чертовой дюжины» прибежала босоногая, косматая девчонка с мокрым носом – внучка деда Акима. Она сказала, что дедушка собирается помирать и обязательно просит к себе Мирошку. Заявление девчонки о том, что дедушка «собирается помирать», ребята всерьез не приняли и даже посмеялись над этим, но Мирошка после работы все же пошел попроведать старика.

Дед Аким в самом деле был плох. По его распоряжению во дворе сушились плахи для гроба, и старуха, роняя горькие слезы на белый холст, шила смертное белье.

Он лежал в горнице на кровати, выпростав из-под одеяла руки, строгий и торжественный.

Старик очень обрадовался приходу Мирошки и обратился к нему:

– Ты, Мирон, хоть годами и мал, но душа у тебя настоящая, русская. Ты с малых лет за правду стоишь, а я всю жизнь, как слепой котенок, ходил вокруг правды и не видал ее. То-то вот и обидно помирать. А особливо голову вскружил мне один обидчик мой. Помираю вот, а не прощу его. Не прощу! – Старик сердито затряс головой. – Я-то человек темный, с меня и спросу меньше, а он – с понятием… Марфа, Гланька! Подите из горницы! – обратился он к жене и внучке.

И те покорно вышли из комнаты.

Дед Аким велел Мирошке закрыть дверь в кухню и сесть на лавку возле кровати.

Он долго молчал. В тишине комнаты звонко тикали старые ходики да в углу, под ящиком, нерешительно подавал голос сверчок.