Гариф Ахунов - Ядро ореха

Посреди однотонного безмолвия, наверху, под матовым плафоном, лепное алебастровое кружево — цветы, листья, розеточки... Нелепая история, брат Арслан, глупейшая. Долго, интересно, промаринуют здесь? А если нога не срастется... ампутируют? Он невольно застонал и тут же смущенно оглянулся, но, кажется, соседи по палате не обратили внимания — деловито спали. Было их двое; один укрылся с головой, сопел глубоко и ровно, простыня над ним мерно колыхалась; второй опустил почти до пола темную руку, а ус у него светлый и розоватое, наголо бритое темя. Наверно, давно лежат, свыклись уже, спят спокойно.

Только что был он здоров, но как-то об этом не думалось: встретился с Мунэверой, ходил к сестре, две вахты подряд, в ночь, в буран, вкалывал на буровой... Кто же мог подумать, что через день буквально будет валяться на больничной койке, в палате, где пахнет лекарствами, — любому оттого станет тревожно и боязно...

Вспомнилось, как, надуваясь, орал Карим и в холодной ярости, оскорбленный его руганью, пошел он на буровую; жуткий миг, когда труба раздавливала ему ногу, — Арслан передернулся, будто от неожиданной капли, упавшей за шиворот. Если бы не обложил его «герой» столь мастерски и несправедливо, разве поддался бы он минутному порыву, разве взялся б за работу, заведомо чреватую аварией?

В город его доставили первой встреченной на дороге машиною, кажется, порожним грузовиком. Нога была сломана чуть выше щиколотки, болталась вместе с ботинком, как тряпка, отчего глядеть на нее было очень странно и, несмотря на неимоверную боль, как-то чуждо. Когда он приходил в сознание, то тупо радовался, что не успел переобуться в сапоги, — снять их, по его представлению, было бы невозможно, и все-таки он пытался зачем-то придумать, как это сделали бы в больнице, но при одной мысли об этом падал в черную беспамятную пропасть...

Поначалу ему наложили просто шину. Потом провезли на тележке в какую-то комнату, куда несколько погодя вошли пятеро здоровенных мужчин, в одинаковых белых халатах, белых шапочках, длиннопалые, узкогубые — врачи-хирурги; впрочем, может, таким был только один из них, но Арслану тогда показалось, что все. Хирурги скоро, как на оперативной летучке, посовещались, потом положили его на широкий стол рядом с замысловатым аппаратом, выключили свет и включили прибор, оказавшийся скромно и не страшно рентгеном.

При потушенном свете вошла осторожно медицинская сестра. Встав у изголовья, она застыла в тихом напряжении — ждала, видимо, указаний хирургов.

Двое взялись за сломанную ногу у колена, двое — за ступню, пятый возился с аппаратом, сестра в это время шепнула:

— Руки... вытяните руки. — Голос ее показался Арслану знакомым, отвлекаясь от боли, он пытался вспомнить его, тогда этот знакомый голос настойчиво повторил: — Арслан-абый, вытяните руки! — И еще: — Обе, обе! Вот, держитесь за мои. Крепче!

В тот же миг он понял, что это — Сеида. Было ему оттого и хорошо, и неловко. Он все же послушно протянул руки и ощутил прикосновение маленьких, теплых ладошек, а вслед за тем и дружеское пожатие их.

Хирурги, поглядывая на сине светящийся экран, принялись за сломанную ногу, стараясь совместить обломки кости, тянули и крутили ее почем зря истово и убежденно. Арслан, стиснув зубы, скрипел ими и цеплялся за руки Сеиды, безостановочно заползал будто куда-то в гору, деревенел и мотался, но среди всплесков доходящих до самого сердца приступов безумной боли каким-то чудом оставалось постоянно, жило, свежей травинкой сквозь асфальт страданий, пробившееся в нем нежное чувство к Сеиде, чувство глубокой благодарности.

Минут через пять хирурги выбились из сил, остановились, решили передохнуть.

— Нервы очень крепкие. Выдергивает — и все, — сказал один с искренним сожалением.

— Да, парень — здоровяк каких мало, — согласился, утираясь салфеткой, другой, тот, что держал у колена.

— Ну ладно, начали.

И хирурги накинулись на распухшую, казалось, вобравшую в себя все ощущения мира ногу с какой-то свирепой беспощадностью, дергали и вертели, вслушиваясь в бурчание направляющего у тусклого экрана в голубоватой вспыхивающей темноте.

— Держитесь, Арслан-абый, крепче, я не отпущу, — сказала ему на ухо Сеида.

В одно время кость где-то в кровавой глубине задела о кость, и ток, посильнее электрического, ударил Арслана, облившегося холодным потом; он удержался от звериного стона лишь потому, что руки его лежали в ладонях Сеиды.

Хирурги вконец измучились, но надежды не теряли, приученные к такому своей профессией. Передохнули еще раз, установили экран поудобнее и взялись все впятером. Примерились, кто засопел, кто затаил дыхание, и дернули — тут же одной грудью эхнув, будто скинули с плеч немалую гору. Во тьме перестали носиться звуки и вздохи, кажется, обломки соединились. Да, скорее всего так оно и вышло: Сеида отпустила его руки и замечательно холодным, влажным полотенцем принялась вытирать горящее лицо Арслана.

Тот хирург, который ранее возился с рентгеном, пробасил что-то второй медсестре и стал быстро накладывать на ногу Арслана гипсовую повязку; словно в знойный полдень дуновенье прохладного ветра, подействовало на больного это мокрое и ледяное, что обволакивало постепенно его горящую огнем ногу, боль в которой прыгала и металась, разрывая будто ткани, корежа суставы. Арслан почуял, как силы покидают его, немощно свесились к полу руки, деревенело тело, казалось, нога с каждым ударом сердца все разрасталась и тяжелела. Он впал в беспамятство...

Очнулся Арслан в больничной палате на три койки — лилось сквозь окна щедрое солнце, лились из-под косынки Сеиды мягкие шелковые волосы, сама она, наклоняясь к нему, спрашивала о чем-то... Может, сон был? Свет стал тусклым, — наверное, солнце зашло за тучи, Сеиды нет... Только на потолке расползается лепной узор да спят рядом незнакомые еще соседи...

Он силился разобраться в снах и в яви, когда открылась дверь и Сеида с большим китайским термосом в руках подошла к его койке, налила ему стакан золотистого чая. Подождав молча, пока он допьет, она спросила:

— Мунэвера-апа пришла. Хочет видеть вас. Пустить?

— Нет! — резко, не думая, воскликнул Арслан.

Сеида, не выказав удивления, лишь вздрогнув, вышла, и он сам поразился, с какой силой было сказано его «нет», но признаться в истинной причине отказа долго еще не решался даже самому себе.

Силы небесные, неужто же из-за Карима он не захотел видеть и жену его, Мунэверу?..

После совещания Николай Николаевич вышел с твердой решимостью: не уступать. Нет! Снять Тимбикова — значило втоптать в грязь собственный авторитет, поступиться собственными убеждениями, в правильности которых Кожанов не сомневался ни минуты.