Иван Лепин - Близкие люди

Почти так несколько минут назад вывела из команды своего Сашка Марина Тимохина. Налетела, как буря, глазами молнии извергает. Сашок на воротах как раз стоял. Мать схватила его за рукав и поволокла за собой, громко крича: «В кого ты только уродился, супостат эдакий? Как поросенаку картошки натолочь, так у него голова болит, а как тут пропадать, так куда и хворь девалася! Я целый день в колхозе, а он, супостат, картошки не может натолочь!..»

Остановилась игра, футболисты проводили печальными взглядами понуро шедшего за матерью Сашка.

Выбыл из команды игрок. Было пять на пять, стало пять на четыре.

— Эй, Людк, выходи, — скомандовал Генка Тубольцев, подросток-крепыш, дочке Васьки Хомяка. — Будем четыре на четыре.

Семиклассница Людка неохотно встала за воротами, покусывая с досады губы. Взглянула вопрошающе на меня: может, дескать, вы замените Сашка?

Я бы смог, конечно. Сам когда-то по полдня играл и на этом выгоне, и на настоящих полях. Сначала защитником был, а потом в крайние нападающие меня перевели — неплохо умел я бить по воротам.

А вообще — будь что будет. Поздно осуждать меня деревенским бабам: свожжался, мол, с ребятишками. А если и осудят, так в пустой след — завтра я уезжаю. Зато Людка не выйдет из игры как лишняя…

— Можно, я вместо Сашки? — тихо спрашиваю Генку и ступаю на поле.

— Иг-грайте, — несмело соглашается он. — Людк, заходи снова.

Счастливая Людка залетела в центр поля и приготовилась принимать мяч.

Я сначала играл шутя. Возле ворот, в защите. Стоял и подстерегал нападающих соперников. Особенно шустрый, лет двенадцати, один мальчишка ретиво играл. Но куда ему обойти меня! Я — как стена перед ним вырастаю, ни убежать, ни ловким финтом обмануть. От мяча его легко отстранял корпусом.

Постепенно входил я в азарт, потому что так же постепенно шустрый мальчишка приспосабливался ко мне и все чаще стал меня обыгрывать. А в один из прорывов он сделал пас Людке, и та «щечкой» кеда несильно подправила мяч в ворот. Гол!

Шустрый ликовал больше всех, Людка почему-то смотрела на меня виновато: мол, извините, я не хотела забивать мяч, я только ногу подставила, а он сам влетел. Только не обижайтесь на меня, молили ее глаза, и не уходите, я еще не наигралась.

А я и не собирался уходить. Как уйдешь, если твоя команда проигрывает?..

Получаю мяч от своего вратаря и медленно двигаюсь вперед. Шустрый путается под ногами, нечаянно бьет по щиколотке. Я терплю и даже не прихрамываю, ухожу от шустрого в сторону. Дышать тяжело, запыхался уже, чувствую, что на большее сил не хватит. И тогда — метров с двадцати пяти — бью по воротам. Мяч летит низом, ударяется об обросшую ветками штангу и юзом вкатывается в ворота. Один: один.

Я рад, но сильнее радуется Людка, подзадоривая меня.

— Ну и врезали! — кричит она. — Ну и удар!

Шустрый косится на нее и ворчит:

— В другой раз не примем.

Я вытираю потный лоб, занимаю место в защите.

С дороги смотрит на меня какая-то сухонькая сгорбленная старушка.

Бог ты мой, да это же Дуня!

— Иди, детка, ужинать, — зовет она.

Не могу ослушаться хозяйку. Да и приустал. Подбегаю к Генке Тубольцеву, сообщаю, что, к сожалению, выхожу из игры. Жаль было выходить, вроде бы с детством, вернувшимся на несколько минут, прощался.

Генка махнул рукой: иди, мол! И я ушел, завидуя ему, подростку-крепышу, чем-то похожему на давнего меня, что он еще оставался играть, что у него еще продолжалось детство.

Хорошаевке нашей нет еще и ста лет. В конце прошлого века поставил тут первую хату (а точнее — землянку) мой двоюродный дед Константин Иванович. Место он выбрал на берегу речки красивое, зеленое, высокое — напротив заливного луга. Земли наши раньше принадлежали церкви, и церковь благословила рождение новой деревни.

А в полуверсте от хаты первого поселенца было торфяное болото (деревня Болотное от него свое название получила), место тихое днем и веселое к вечеру, когда тысячи лягушек начинали состязание по кваканью.

Не год и не два посему деревня наша звалась Лягушевкой.

Но жил у нас хороший человек по прозвищу дед Галдей (я его еще живым застал — он в конце сороковых годов помер). Был он кузнецом, за небольшую плату (чаще всего натуральную) ладил местному народу сохи и бороны, делал скобы, замки, ломы, лопаты, коней подковывал. А под вечер, когда дед Галдей уставал или все заказы оканчивал, надевал он чистую рубаху и шел неторопко вдоль Лягушевки — рослый, статный, на слово острый. С каждым встречным-поперечным здоровался, дымя ненашенской трубкой — с империалистической войны привез.

И не один дед Галдей обычно шел, а с прирученным ягненком.

Чудаком считали многие деда Галдея, но именно такие чудаки и помнятся долго. Ведь благодаря ему деревня наша по-новому называться стала. После революции, на сходке, именно дед Галдей встал перед мужиками и заявил:

— Нынче ко всему хорошему поворот наметился. Правильно? Правильно. И наша деревня к мировому господству коммунизма идет. Правильно? Правильно. А теперь представьте: в коммунизме деревня Лягушевка! А разве мы только лягушками знамениты? Вон сады кругом, красота… Я и предлагаю: пусть наша деревня отныне носит хорошее название: Хорошаевка! Согласны, а?

— Согла-асны! — зашумели мужики.

— Дело, Галдей, предлагаешь. А то стыдно порой постороннему человеку признаться, откуда ты.

Так и порешили: Лягушевку впредь именовать Хорошаевкой.

У нас в округе многим деревням дали при Советской власти новые названия. А зовут их по-старому — велика сила привычки. Только Хорошаевке повезло. Даже многие старики позабыли, как наша деревня прежде называлась. Действительно, подходящее названия и придумать нельзя.

Спасибо деду Галдею.

Поднявшись на голый Михеевский бугор, я остановился, поставил у ног чемодан и оглянулся. Последний раз оглянулся на Хорошаевку — дальше дорога пойдет вниз и деревня моя скроется за горизонтом. Правда, и отсюда хат почти не различишь — они прикрыли свои белые бока садами, ракитами, густым вишняком. Виднеются на зелено-желтом фоне только серые шиферные и цинковые крыши.

Все еще стоят в конце деревни Дуня, Федор Кириллович, тетя Варя.

Они проводили меня до моста, и там мы распрощались. Дуня вытерла слезы на глазах — опять одной оставаться, шепнула:

— Ты, детка, приезжай еще…

Федор Кириллович напряженно курил, изредка посматривая на паука, отдыхавшего на плече.

— Ты, племяш, не забывай деревню, не зарывайся глубоко. Я ить прадеда твоего помню, деда Герасима, с отцом товарищами были — весь твой род из земли этой вышел, в ее, матушку, и ушел, так что, племяш, проведывай их, навещай… Тах-та во! И не один, а обязательно с женой, с детями в следующий раз-то…