Иван Лепин - Близкие люди

Лес ровно шумел. Я словно раздвигал этот шум и заодно с ветками тихо погружался в него. Было легко дышать и думать, хотелось идти и идти с поднятой головой, без устали любуясь медленным золотым листопадом.

Но я спохватился: так можно и до вечера не попасть в деревню. Пора дальше двигаться.

Снял плащ — становилось все теплее, повесил его на плечо и зашагал по глубоко вдавленной тропинке. По ней, наверно, когда-то ходили и деды мои, и отец с матерью — все давно уж покойные. Бежит тропинка передо мной, словно ниточка, по которой я из любой точки планеты найду путь в маленькую родную Хорошаевку.

Кончился лес, тропинка спустила меня вниз, а через полтораста шагов подняла на крутой бугор, на вершине которого, по обыкновению, останавливаются отдохнуть запыхавшиеся от подъема пешеходы.

Дальше дорога — через неширокое поле, засеянное коноплей. Я удивился: конец сентября, а конопля еще на корню, только один небольшой квадратик — гектара полтора — был выкошен (сейчас коноплю догадались косить), и над ним висел черный вороний грай. «Что-то запоздали мои землячки с уборкой, — невесело подумал я. — А после грачиного нашествия тут молотить нечего будет».

Спустя несколько минут я вижу еще большие плантации конопли — по обе стороны Хорошаевки. Правда, здесь конопля скошена, повязана и поставлена в порядки, похожие на наступающую широким фронтом армию. Над деревней стоит сплошной перекатывающийся грачиный ор. Все небо в черных пятнах грачей, кажется, что они даже застят солнце и из-за них на землю падает меньше света.

Я вскоре выскажу свою боль за гибнущее добро троюродному дяде Федору Кирилловичу, он разделит ее: «Конечно, безобразие. Дак и летося тоже так было. Пропадут конопи, кострика одна будет — бабам яишню жарить. Дожди вот пойдут — погниет… Счас все на свеклу брошено…»

Как и всякий городской человек, начитавшийся проблемных статей и фельетонов о равнодушных бесхозяйственных председателях колхозов, я возмущусь и даже дам себе слово написать об увиденном куда надо. И может, по наивности своей написал бы, не встреться через несколько дней с колхозным механиком Славкой Калужских. Он разубедил меня одним неоспоримым доводом:

— Да конопля у нас на втором плане, на первом — свекла. Туда направлены все люди, вся техника. Суди сам, почему. Закупочная цена центнера свеклы — три рубля, сорок копеек. За сверхплановую сдачу пятьдесят процентов надбавки, по пять рублей десять копеек, значит. Кроме того, ботва на силос идет, нам отпускают по льготной цене сахар, патоку… А от конопли — никакой выгоды колхозу. Ее и сеют-то немногие теперь, в нашей области, знаю, всего четыре-пять районов. Закупочная цена на нее упала — видимо, не очень ценится волокно, да и зерно… Опять же трудоемка конопля, механизации мало…

Я в принципе соглашусь со Славкой, одноклассником бывшим, но не пойму одного:

— Зачем же тогда столько сеять конопли?

Славка разводит руками: просчитались…

Я буду разговаривать со Славкой, облизывая губы и глотая сладкие слюнки, потому что, как только я где увижу коноплю или кто вспомнит о ней, в моей памяти невольно всплывает небезоблачное послевоенное детство. Старшая сестра Даша иногда приносила с работы в кармане конопляных семян, я помогал просеивать их и толочь в ступе. Затем варили картошку и заправляли ее ароматной конопляной кашицей. Такой дух витал по хате, щекоча ноздри и нагоняя аппетит, что, когда Даша ставила на стол дымящийся чугунок, мы набрасывались на него, и, не щадя животов, съедали картошку до последней крошечки. Чугунок и мыть не надо было…

— Видимо, шефов слабо используете, — после небольшой паузы скажу я. На что Славка в ответ только горько усмехнется:

— Шефы… Нашел помощников. Вон нынешним летом прислали нам четырех девчонок с кондитерской фабрики — на механизаторов вроде их подготовили. Приехали, встречает их председатель Бирюков. «Что, девочки, умеем делать? — спрашивает. — Водить трактора можем?» — «Ездили, — отвечают, — метров по сто… по асфальту». — «А в пять утра можете вставать? И до десяти вечера?» Молчат. Отправил их Бирюков обратно. А ты говоришь — шефы…

Занесла, однако, в сторону эта конопля. Вот уж Хорошаевка передо мной. Сейчас только пересеку Барский луг, взойду на крутой берег — и деревня. Здравствуй, родина! Вот и я…

Мои хорошие сентиментальные мысли прервал стрекот мотоцикла. Я не успел посторониться, как мотоцикл уже оказался рядом, на обочине дороги. Трехколесный красавец резко остановился, обдал меня волной воздуха.

— Здоров! — приглушив мотор, протягивал руку мотоциклист.

В первые секунды я не сообразил, кто это, а как снял мотоциклист новый красный шлем, я обрадовался:

— Серёня! Здравствуй, дорогой! Ты откуда и куда?

— С Возов — я ведь от завода квартиру получил. А еду к матери, лекарство ей везу. Садись, чего стоишь?

— Да я уж пешком. Что тут идти осталось?

— Садись, ноги не казенные! — настаивал Серёня. — Заодно машину оценишь. — И он сильно сжал пальцами руль, как бы говоря: смотри, мол, какого коня удерживаю!

Идти и впрямь всего ничего оставалось, но и Серёню обижать не хотелось (будь я на его месте, я бы обиделся).

Ладно, пусть будет по-Серёниному! Чемоданчик — в люльку, сам — на сиденье, сзади Серёни.

— Вот и порядок! — довольно сказал Серёня и рванул мотоцикл так, что я чуть не опрокинулся.

Летели мы через Барский луг — только грязь из-под колес.

— Ты кем, я забыл, на заводе? — спросил я, когда Серёня притормозил и медленно переезжал шаткий мостик через речку Снову.

— Сварщиком. Я ведь Братскую ГЭС строил, по комсомольской путевке туда ездил, там и обучился.

— А чего не остался?

Серёня замялся.

— Не знаю. Домой что-то потянуло, а чего — не знаю. Может, из-за матери, может… любовь тут я завел. И после одного отпуска решил: вернусь. Посоветовался с матерью — она в слезы. Рада была. «Хоть ты один, — говорит, — со мной будешь, а то четверых детей вырастила, и все, как воробьи, разлетелись».

— Не жалеешь, что вернулся?

— Не-е! Я хорошо живу. Получаю неплохо — мотоцикл, вот видишь, купил.

Мы въехали на бугор, откуда начиналась Хорошаевка.

— Тебя где ссадить? — спросил Серёня.

— Возле Дуни.

— Добро.

И — снова ветер в ушах.

Дуня дала мне кусок мешковины, старую цебарку, и я приступил к уборке. Два года никто в хате не жил. На окнах, на потолке — сплошная паутина с черными точками попавшихся мух. Я веником обмел стены, потолок, подскреб лопатой пол перед тем, как его мыть.

— Э-э, — в который раз говорила мне Дуня, — пожил бы лучше у меня. Я б на печке, ты — на кровати.

Ну, а я рассудил иначе: чего зря старуху стеснять, на печь ее выживать? Я тут поселюсь, в свободной половине. Вон даже стол, умывальник у меня будут — от прежних квартирантов остались, а что грязь — так это не беда. Не белоручкой, чай, вырос, полов я в своей жизни перемыл не один гектар, а тут всего какая-то комнатка.