Иван Лепин - Родом из детства

Чепуха, справлюсь! Я, если захочу, никуда от стада не заверчусь. Даже играть с ребятами не пойду, даже купаться. И никто у меня ни одного гусенка не только не убьет, но и не покалечит. Потому что в мою пользу всех их сохранить — больше заработаю…

Пять рублей на двадцать семь гусей — ого-о!..

Вот и речка. За речкой — луг. С луга уже сошел туман, но гусей там еще мало, я одним из первых пригнал своих.

Гусак увидел воду, поднял шею, загоготал от радости. Гусыни и гусята вторят ему кто как может, с шумом-гамом все стадо вплывает в речку. Тут только и замолкают — пьют.

Я стою на берегу, штаны засучиваю. Речка неглубокая, во многих местах будет по колено — не выше.

Пейте вволю, гуси мои! Не буду вас торопить, умывайтесь, чистите свои перышки, у кого они есть. А есть они только у старых, молодые оперяются еще. Еще зелень не сошла.

Пейте, милые! Сейчас на луг пойдем, там еще пощиплете, а потом опять в речку сгоню.

Эй, гусак, почему не туда посматриваешь? Наверное, не на луг норовишь повести стадо, а туда, где травка пожирнее да полакомее — на огороды, на колхозное поле. Не выйдет, дорогой, с нынешнего дня у тебя есть хозяин, теперь хочешь не хочешь, с вольницей покончено. А будешь безобразничать — получишь лозины, а когда совью кнут — то и кнута. Так-то, гусачок, не посматривай по сторонам, не посматривай, кончилась для тебя веселая жизнь.

Вошел я в речку по щиколотку, вода за ночь остыла, холод от ног по всему телу прошел. Стеганул я лозиной по воде — недовольный гусак к другому берегу повернул, за ним — все стадо. Я — следом. Брр! Холоднющая вода! На середине речки, на самом глубоком месте, замочил-таки штанины. Ладно, высохнут. Вон уже солнышко пригревает, скоро палить начнет, еще и рубаху снимешь.

Вышел я на тот берег, отсучил штанины, ноги в сухом песке грею. Вспомнил о хлебе, полез за пазуху, отщипнул капельку — вкусно! Хоть и подмешивает Грачиха в тесто тертую картошку, но у нее, пожалуй, вкусней всех хлеб получается. Еще капельку отщипнул, еще… Стараюсь жевать медленно, чтоб на дольше хлеба хватило.

Хорошо ногам, я переступаю с места на место, ищу тепло. А руку за пазухой держу, не забываю отщипывать.

Стой, а где гуси?

Глянул налево — нет, впереди — нет. Направо, вдоль берега, побежал. И не ошибся. Метрах в пятидесяти настиг стадо. Оно во главе с гусаком, у которого был воровской взгляд, тихонько переправлялось обратно. Не нравится моим гусям луговая трава, лучшей на огородах пробовали. Но нет, голубчики, не по-вашему будет отныне!

Штаны — раз с себя и быстренько через речку. Гуси — от меня. Догнал их, гусак шипит, не хочет поворачивать. Я лозину около штанов оставил, пришлось ком глины схватить на всякий случай, если гусак задумает меня ущипнуть.

— Теж, назад, ну-ка, а ну! — кричу на гусей, пугая их взмахами рук.

Выгнал гусей на луг, надел штаны. Подумал, что и впрямь сумасшедшие гуси у Осипа: не успел оглянуться, а их и след простыл. Глаз да глаз нужен за ними, иначе быть худу.

С этими мыслями я погнал стадо подальше от речки, на середину луга, где гуси будут на виду и откуда удрать им намного сложнее.

Ниже деревенских огородов, напротив луга — кок-сагызное поле. Листья у кок-сагыза сильно похожи на молочай. Наверное, и по вкусу еще похожи, потому что любят его гуси не меньше молочая. Это для них, должно, вроде лакомства.

Чтобы кок-сагыз не потравили, за ним присматривает хромой объездчик Вася Артюхов. Он — жестокий человек, жену свою бьет, детей ремнем порет, а к гусям на поле тем более беспощаден. Под Васей Артюховым молодая горячая лошадь, и если наскочит объездчик на гусиное стадо — несдобровать тому, потопчет его Вася-Артюхов, кнутом со свинцовым наконечником поискалечит. После хозяин стада клянет его: «Уж лучше б оштрафовал, гад, чем бить», а он в ответ: «Моли бога, что еще половина стада цела, в следующий раз промашки не дам. Штрафом вас не воспитаешь».

Пуще всего и всех боялись ребята Васю Артюхова. А чтоб гусей ублажить, когда-никогда ходили на кок-сагызное поле рвать молочай — там его хватало. Нарвут, разбросают кружочком, гуси набрасываются на молочай, целиком листья проглатывают, а потом, насытившись, час-другой сидят на месте — головы под крыльями, — спят. В это время на обед можно без опаски сходить или искупаться.

Хоть и зол я был на гусака, лозиной его уже не раз нынче стегал за то, что и присесть мне не давал, все норовил стадо увести, а, думаю, ладно, может, отведав молочая, гусак перевоспитываться начнет, привыкать к лугу.

Молочай прямо у поля густо рос. За полем ухаживали плохо, и простор сорняку был полный, забил он кок-сагыз.

Я рвал молочай и складывал в кучки, рвал и складывал — торопился, как бы гусак не отчебучил чего, не увел стадо. Потом маленькие кучки снес в одну. Получилась большущая куча молочая. За раз в руках не унесешь. Снял тогда рубаху — в рубаху молочай, в рубаху, ничего что вымарается его молоком, — не такая уж она и новая.

Битком набил рубаху, еле поднял. Во накормлю-то гусей — до вечера не проголодаются!

Спустился к берегу — и ужаснулся. Мои гуси как раз на кок-сагыз переправлялись. Гусак с хитринкой щурил красный глаз: мол, и мы знаем, где вкуснятина растет.

Шуранул я стадо назад, у самого сердце колотится: могли они и в другом месте переправиться и не на меня, а на Васю Артюхова напороться…

— Теж! — кричу на гусей. — Теж, ненажоры! Сейчас накормлю, сейчас…

Гнал гусей подальше от опасного поля, они почувствовали, что несу я молочай, поворачивали ко мне головы: не брошу ли им листик-другой. Да я все вам скоро отдам, все, топайте только быстрее.

Ну вот здесь, в ложку маленьком, и остановимся…

Вытряхнул я молочай из рубахи, стал его вокруг себя разбрасывать. Гуси тотчас накинулись на молочай, проглатывали прямо с корнями, тихо переговаривались. Даже гусак головы не поднимал — ел, ел, давился.

А когда маленько зобы набили, тогда корешки откусывать стали, а гусак время от времени начал вскрикивать. Видимо, хвастался: мол, это его заслуга, что такой вкусный обед у них получился. Хвастайся, меня от этого не убудет, только усмирись немножко, не води стадо куда зря, я, если станешь хорошим, каждый день могу по рубахе молочая приносить.

Лежу в сторонке, облокотись на руку, наблюдаю, как гуси молочай умолачивают. Хорошо на душе: можно теперь и отдохнуть с гусями заодно. Вон гусята уже наелись, усаживаются, глаза закрывают — дремать хотят. Три старые гусыни и гусак еще доедают остатки — у них, конечно, зобы повместительней. Но тоже шеи уже вздулись, едят уже просто так — оставлять, должно, молочай жалко.

Усаживаются гуси в кружок, друг к дружке, засыпают.

Я на спину повернулся, солнце как раз за тучку зашло, легко глазам, не больно. Сомкнул веки — тишина. Только шмели да мухи позуживали в воздухе.