Иван Лепин - Трое

— Пап, — осмелилась она спросить, когда отец, сняв шапку, начал есть холодец, — а это у тебя откуда?

— Что?

— Шрамы.

— Это в молодости. Сошлись мы однажды деревня на деревню.

Родион и Ксения сидели напротив за голым деревянным столом. Родион не с холодца начал, а с вареных яиц. Не спеша очистил одно — жене, теперь себе чистил.

— Ксень, а этого не прихватила? — подмигнул Родион жене.

— А как жа, — повеселела Ксения: она долго ждала, когда Родион спросит.

— Ну и баба у меня! Подожди-ка, Макар, есть, мы сейчас по стопочке.

И тут в хату заглянул командир роты лейтенант Киселев. Молодой, но строгий, с Урала сам. До училища, говорит, мастером на пушечном заводе работал.

— Устроились? — спросил Киселев с порога Ксению, которая на всякий случай прятала бутылку в сумку: кто знает, что у этого лейтенанта на уме.

— Устроились, сынок, спасибо.

Родион и Макар при появлении лейтенанта встали и теперь гадали: войдет он или не войдет?

«Можа, стесняется?» — предположил Родион.

— Заходи, Сашк! — дружески пригласил Родион (он считал, что имеет небольшое право на подобное панибратство после того, как на днях починил лейтенанту сапог).

Но Киселев неподкупно блеснул глазами:

— Я тебе дам «Сашк»! Смотри у меня!

И резко закрыл дверь с обратной стороны — чуть не погасла от волны воздуха висевшая над столом коптилка из гильзы.

Мужики — они еще не были обмундированы — налили в кружки. Чокнулись.

— Побудем живы.

Выпила чуток и Ксения. Даша отказалась: она не выносила запаха бурачихи.

Вошли еще пять-шесть солдат — с подсумками, с винтовками. Коротко переговариваясь, стелили на пол, на приступок принесенную из сенец солому.

Родион пригласил их к столу:

— По капельке, ребята. Жена вот… принесла…

Угостившись, солдаты улеглись и вскоре запохрапывали.

Макар постелил себе, Даше и Родиону с Ксенией возле стенки, поближе к печи. Но спать они пока не легли. Родион с женой вышел покурить на улицу, Макар вернулся за стол, принялся расспрашивать Дашу про мать, про детей, про новости деревенские.

— Как дошли?

— Хорошо. Только мертвые попадались.

— Их сейчас, после снега, много, — согласился отец. — Ноги не промочила?

«Сознаться или не сознаться? — пронеслось в голове у Даши. — Нет, — решила, — сознаюсь, а то, чего доброго, обратно не дойду».

— Один лапоть протерся. На пятке. Макар махнул рукой:

— Снимай.

Даша развязала прохудившийся лапоть.

— И другой снимай. В печку просушиться положу.

Он достал из подсумка складной ножичек, с которым никогда не расставался (из Западной Белоруссии в тридцать девятом привез). В подсумке же обнаружился моточек тонких веревок — на всякий случай насучил из попавшегося однажды на глаза снопика конопли.

— Ты, Даш, ложись, отдохни, а я подлатаю.

Даша и впрямь в дороге устала, ноги гудели, подламывались в коленях, и она не заставила себя долго упрашивать.

В хате на лавке лежали чьи-то фуфайки, и одной из них Макар укрыл дочь.

— Ты, Даш, передай матери, что скоро нас обмундируют… Будем как все… И, возможно, нас на новое место перебросят. Так что сюда уже не приходи.

Даша хотела сказать: «Хорошо, папка, хорошо. Я обязательно передам все матери», — но только подумала, так и провалилась в беспамятный сон — с улыбкой на губах.

Время от времени Фрося шоркала сандалиями о дорогу. «Начала умариваться», — подумала с горестью, чувствуя усталость в ногах. Котомка теперь казалась, вдвое тяжелей, чем утром.

Митька плелся сзади. Покряхтывал, постанывал, но плелся.

Фрося боялась обернуться: вдруг он опять начнет проситься домой.

Шли полем. Насколько видел глаз — простирались зеленые холмы. В обычные годы в эту пору тут колосились рожь, пшеница или ячмень, и тогда холмы казались светло-желтым морем. А ныне из прифронтовых деревень — еще весной — эвакуировали всех жителей, и поля остались незасеянными.

Здесь теперь роскошно росли сорняки: никто им не мешал, никто их не тревожил.

Теплый воздух волнами переливался над печальной стеной осота, молочая, щира, повилики и прочей дурнины. И запахи-то дурные были от этой травы — удушливые.

Фрося приостановилась на секунду, пошла рядом с Дашей.

— Не решили еще, как ребеночка назвать? — спросила.

Утомили ее молчание и однообразие дороги. К тому же за разговором можно и мысли об усталости прогнать.

Даша смочила языком ссохшиеся губы и с готовностью ответила:

— Если девочка будет — Таней, в честь бабушки. А если мальчик — отец просил, когда я у него в Прилепах была, назвать его Герасимом, в честь дедушки.

— Нынче уж это имя отошло, милая. Дразнить начнут: «Гляньте, Гераська идет!»

— Я папке тоже говорила про это. Давай, говорю, Эдиком назовем. Или Аликом.

— А он?

— Сказал, что Эдик, — это не по-крестьянски. А Алик… Зачем, сказал, Алик? Уж лучше тогда Алексеем.

— А мать что?

— Мать — за Павлика. У папки брата так звали. Рассказывают, его в гражданскую войну убили… Этот… Деникин… Нынче вот надо, не забыть у папки спросить согласия на Павлика. Уж если не Эдиком, то пусть и не Герасимом.

— Я бы тоже Павликом назвала, случись еще когда родить, — стараясь повыше поднимать сандалии, сказала Фрося. — Красиво можно ребенка кликать: Павлуша, Пашечка, Пашунчик… У меня первого мужа Павликом звали…

И подумала неожиданно: «До чего же мне сновь родить охота — стыдно и признаться! Завидую я куме, Макарихе: она-то через месяц-полтора еще одним ребенком обзаведется. Мы с Егором, когда он из плена вернулся, не рискнули: хватало с Ольгой хлопот… Да и война…»

Слезы подступили к ее глазам, и, чтобы не заметила их Даша, она прибавила шаг и оставила ее позади.

Никак она не могла догадаться, что это давит ей в спину. Махотка с маслом вроде бы уложена с внешней стороны котомки. Что еще? Баклажка с топленым молоком? Но ту, помнится, укладывали рядом с махоткой. Потом догадалась: бутылка с перваком тети Шуры Петюковой, их эвакуированной квартирантки. Даша теперь постоянно поправляла лямку, приостанавливалась, подкладывая руку под бутылку, повернувшуюся горлышком к спине.

— Ты чего? — спросила участливо Фрося.

— Давит.

— А почему молчишь?

Внизу лощины, в которую они спустились, росли кусты ивы, и Фрося свернула к ним. У самого густого куста она остановилась.

— Отдых. — И желанно свалила с плеч котомку. — Заодно и перекусим.

Даша, благодарная за тети Фросино решение (не знала она, что та тоже изрядно подустала), следом ссадила котомку.

На ходу снимал свою ношу и наособицу топавший босиком Митька.

Уже было близко к полудню. Солнце пекло во всю свою неисчислимую мощь, пот заливал глаза. К еде в такую жару не тянуло, но Даша понимала: чтобы сохранить силы, надо все же подкрепиться. К тому же ей по-прежнему хотелось пить, и сейчас можно немного утолить жажду.