Андрей Черкасов - Человек находит себя

— Как хорошо со скрипкой! Давай каждый день вместе играть, ладно?

Георгий незаметно для других скорчил Тане гримасу, но на другой день… они снова играли вместе под присмотром отца. Снова дулся Георгий. Снова профессор, подпевая вполголоса, покачивал головой в такт второй мазурке Шопена. Снова Таня останавливала мальчишку в особо «деревянных» местах…

Так проходили дни. Дети понемногу подружились. Георгий видел, как старательно готовит уроки Таня, и занимался скрипкой все серьезнее. День ото дня теплее становилось звучание скрипки.

А потом был день, ясно сохранившийся в памяти Тани. Они вдвоем с Георгием украшали елку в квартире Громовых. Таня стояла на стуле и старалась повесить на дальнюю веточку блестящий малиновый шарик. Она тянулась и не могла достать.

— Дай я! — сказал Георгий. Он вскочил на тот же стул и хотел взять шарик.

— Я сама достану, — говорила Таня, отстраняя его руку.

Георгий вдруг чмокнул ее в щеку возле самого уха так звонко, словно рядом лопнул резиновый мячик. Таня вскрикнула. Малиновый шарик вырвался из рук, упал и разбился вдребезги. Она вспыхнула и с укоризной взглянула на Георгия. Он стоял рядом и растерянно говорил: «Ну прости, ну, Татьянка, ну, милая… Ведь я же нечаянно!..»

— Я и не сержусь вовсе, — ответила Таня и заплакала.

Отец Тани Григорий Федорович Озерцов был на хорошем счету среди токарей механического завода, что в небольшом городе, километров на двести севернее Москвы. Расчет на заводе ему выдали неохотно: «Таких токарей поискать!» Но причина была уважительная: он увозил семью в Москву, дочке нужно было учиться музыке по-настоящему.

Отъезд был намечен на двадцать третье июня. Накануне, в воскресенье, в квартире Громовых состоялся прощальный «концерт».

Георгий играл Чайковского. Таня аккомпанировала, Из открытых окон в знойный воздух улицы лилась певучая «Песня без слов». Танины мать и отец слушали, сидя рядом. Профессор покачивал в такт головой и подпевал. Жена его Ксения Сергеевна довольно улыбалась…

А над страной уже летело чужое, страшное слово — война! Таня сначала не поняла, почему все бегут к репродуктору. Не поняла, почему вдруг заплакала мать, бросившись на шею отцу с криком: «Гриша, родной мой, что же теперь будет?» Девочка спросила: «Папа, а в Москву когда?» Он ответил ей: «Всё, Танюшка! Все теперь будет иначе. Война!» И Тане показалось, что слово иначе какое-то непривычное и страшное, страшнее, чем слово война.

По улице бежали красноармейцы, мчались машины, Ветер гнал желтую пыль, и люди кучками собирались у ворот, тревожно разговаривая о чем-то. Только небо было таким же голубым и по-прежнему ясным. Оно удивленно смотрело на землю, которая где-то уже была осквернена.

Утром ушел отец. Он надел выгоревшую военную гимнастерку, до блеска начистил сапоги.

— Гриша, ну зачем так быстро? — говорила мать. — Ведь повестки нет.

— А чего ждать-то, Варя? Разве смогу я дома сидеть спокойно?

Мать, обнимая отца, сдавила изо всех сил его плечи и припала головой к груди. Губы ее дергались.

Таня плакала. Отец взял ее на руки.

— Я скоро вернусь, Танюшка, не плачь… Кончим войну, и вернусь… В Москву поедем… Смотри, чтобы дома все в порядке было.

Еще раз обняв мать и прижав к себе дочку, он вышел. Таня побежала за ним. На крыльце отец остановился и помахал ей рукой, улыбнулся…

Таким улыбающимся Таня и запомнила его на всю жизнь.

Все теперь пошло иначе. Город зажил тревожной военной жизнью. Днем он двигался, вскрикивал гудками автомашин. В окна врывалась красноармейская песня и мерная поступь уходивших на фронт военных частей. К ночи город засыпал непрочным, тревожным сном, без огней, с настороженной, вздрагивающей тишиной.

Начались тревоги, налеты авиации. Самолеты цвета лягушиной кожи с крестами на крыльях и со свастиками на хвостах низко проносились над землей. Рявкали зенитки. Вздымались к небу черные столбы дыма, и, не дожидаясь грохота, вздрагивала земля.

Таня редко видела мать. Варвара Степановна сутками дежурила в госпитале. Девочка жила у Громовых. Профессор, получив приказ из наркомата, эвакуировал имущество лесного питомника, которым руководил. Он уехал специальным эшелоном в начале августа, оставив в городе жену и сына. Ксения Сергеевна, в самом начале войны поступившая на завод, сказала, что город покидать будет, если уж придется, только вместе с заводом, и сына оставила при себе.

Таня скучала. Музыкой она стала заниматься реже, зато вскоре с головой ушла в неожиданное занятие — присмотр за малышами в домашнем детском саду, который организовали сами жильцы. Этот сад она называла «доброволькой». Но скоро это кончилось. Детей из города стали эвакуировать, и детский сад опустел.

Письма от отца приходили не часто. Три аккуратно сложенных треугольничка лежали в верхнем ящике комода. Таня часто перечитывала их. Ни в одном отец не писал, что война скоро кончится. Четвертое письмо Таня запомнила наизусть. Мать читала его вслух несколько раз.

«Варя, родная, поздравь, — писал отец, — час назад приняли в партию. Об одном теперь думаю: если придется помирать, так чтобы не зря, чтобы польза от меня была и товарищам и Родине всей. Времени мало, пишу в минуту короткой передышки. Вижу тебя, Танюшку, ее косички… и это тоже мое оружие. Не сердись, что пишу про одно и то же — половина меня всегда с вами, а вы с Танюшкой постоянно со мной. Если будешь эвакуироваться, напиши — куда, буду писать до востребования. Обнимаю. Григорий».

На отдельном листке было еще несколько строк, написанных крупно и разборчиво:

«Танюшка, твой папа стал коммунистом. Это большая радость! Помнишь, как ты радовалась, когда тебя в пионеры приняли? Вот и у меня так же. Скоро осень, опять пойдешь в школу. Смотри, учись хорошо, чтобы после суметь сделать в жизни все самое нужное. Ну вот. А когда вернусь, мы обязательно поедем в Москву. Целую тебя. Твой папа».

А через неделю пришла похоронная. Варвара Степановна прочла ее, положила перед собой на стол и, не шевелясь, просидела до утра; так показалось Тане. Девочка ничего не спрашивала. Она догадалась о несчастье сразу, как только трясущиеся пальцы матери вскрыли конверт. Она видела ее большие глаза, дергающиеся губы… Слезы давили горло, текли по щекам Тани. Она обнимала мать, прижималась к ней мокрой щекой, испуганно смотрела на ее непривычное, ставшее другим лицо, гладила ее волосы и без конца повторяла: «Мамочка… мама, не надо… мамочка…» Таню трясло. Она села на пол и обвила руками ноги матери. Странно похолодевшая рука легла на ее голову. Пальцы Варвары Степановны перебирали мягкие волосики дочки. Так они и сидели обе: неподвижные, убитые горем — жена и дочь, вдова и сирота.