Андрей Черкасов - Человек находит себя

— Ой!.. — и ринулась к двери, на всем ходу столкнувшись с Варварой Степановной, которая входила в комнату. Таня обняла ее и на секунду прижалась лицом к ее щеке. — Варвара Степановна, миленькая, спасибо! — поблагодарила она неизвестно за что и тут же спохватилась, что говорит вовсе не то, что следует. — Простите! Едва с ног вас не сбила, совсем ненормальная.

Косынка, наспех повязанная, слетела с головы, и косы — одна наполовину расплетенная — тяжелыми жгутами упали на спину. Подхватив косынку, Таня пробежала кухню и скрылась за дверью своей комнаты.

Варвара Степановна, не слышавшая предыдущего разговора, обескураженно смотрела то на сына, то на мужа, стоявшего возле приемника с зажатыми в руке очками, которые он вытащил почему-то из кармана, но не надел.

— Что случилось-то? — спросила она мужа. — Танечка-то чего убежала, словно гнался за ней кто?.. Объясни, сделай милость. Алеша! — повернулась она к сыну. Тот пожал плечами и ничего не ответил.

— Тут, Варюша, по-честному тебе сказать, — медленно, как будто прислушиваясь к тому, что сам говорит, сказал Иван Филиппович, — мне понятно только одно и самое основное, то, что я ровно ничего не понимаю… Налей-ка мне чайку погорячее, этот, надо полагать, чуть тепленький.

Прибрав очки и гремя стулом, Иван Филиппович уселся на свое место.

— …Конечно, он получил письмо! Конечно, получил! — повторяла Таня, то присаживаясь на кровать, то вновь поднимаясь и начиная мерить шагами крохотное пространство своей комнатки. Она села к столу, повинуясь внезапно нахлынувшему желанию написать Георгию, достала чистый листок бумаги, обмакнула перо, начала: «Георгий, родной!..» и задумалась. Просидев несколько минут, Таня поняла, что сегодня ничего не напишет. Снова поднялась…

Он верит! Он понял, что неправ! Это моя любовь долетела! Милый мой! Я ведь знала, что ты не можешь думать обо мне плохо! — проносилось в сознании.

А недослушанные слова диктора, между тем, сообщили, что концерт солистов Московской филармонии при участии талантливой молодежи, в том числе и лауреата всесоюзного конкурса Георгия Громова, передавался в записи на пленку и что состоялся он такого-то июля 1955 года в Варшаве и транслировался тогда по Варшавскому радио…

Порывшись на этажерке с книгами, Таня достала конверт, в котором хранила самые большие свои реликвии: фронтовое письмо отца, фотографии его и матери — все, что увезла еще во время войны с собой на Урал, достала оттуда фотографию, захваченную из Москвы. Она долго вглядывалась в черты лица Георгия, в его темные глаза, в его улыбку… Легла не раздеваясь, потому что вдруг ощутила сильную слабость, от радости, наверно, и долго держала перед собой фотографию. Лицо Георгия стало расплываться от радостных, застилавших глаза слез…

Прижав к груди карточку, Таня уткнулась лицом в подушку, давая волю охватившему ее чувству, в котором слилось все, что только может уместиться в сердце.

В эту ночь она не видела снов. Так и проспала, зарывшись в подушку, влажную от слез, мягкую, ласковую и горячую.

«Решающий» технический совет собрался в гарнитурном цехе, который был принаряжен по настоянию Ильи Тимофеевича. Старик заявил, что добрую вещь можно справедливо оценить только в абсолютной чистоте.

Посреди цеха разместили мебель: шкафы, буфеты, столы, тумбочки… В одном месте поставили набор мебели для квартиры. Илья Тимофеевич самолично протер полировку мягкой тряпочкой и расхаживал возле выстроенных изделий походкой фельдмаршала, окидывая взором «деревянное войско».

Солнце спускалось к Медвежьей горе, ощетинившейся хвойным лесом. Оно заглядывало в окна цеха и зажигало под зеркальной полировкой искрящиеся древесные волокна. Орех, карагач и волнистый клен одевали мебель в красивый и строгий наряд. От солнца слои дерева оживали и светились. Они то волнами разбегались в стороны, то сходились, образуя причудливые рисунки, что-то похожее на фантастические ущелья и горы, по которым как бы струились и переливались огнем живые стремительные реки.

Илья Тимофеевич даже сам залюбовался и долго стоял, как очарованный, перед красотою того, что почти два месяца создавалось солдатами его «мебельной гвардии».

Собралось с полсотни человек. Кроме членов совета, пришли и те, кто не имел пока прямого отношения к новой мебели, но кому душа не позволила остаться в стороне. Осматривали и обсуждали образцы, обменивались мнениями. Тут же путался Ярыгин с суетливым и едким огоньком в глазах. Он сдержанно похваливал мебель рядом с теми, кто отзывался о ней одобрительно, и рьяно поругивал шепотком там, где улавливал хотя бы крохотную тень недовольства.

Больше всех, однако, волновался Саша Лебедь. Еще бы! Во всё, что он здесь делал, он вложил все старание, всю заботу, всю любовь, включая и память о ворчливых назиданиях Ильи Тимофеевича.

Когда образцы были утверждены, Саша даже чуть не крикнул «ура!», но вовремя спохватился и только радостно потер нос.

Первый штурм высот мебельной славы кончился. Начинался второй, и от этого Саша чувствовал прилив новых сил. Вообще своей работой в бригаде он был очень доволен. Тот однообразный труд, которым он был занят в сборочном цехе до того, как попал в бригаду, — ненавистная вгонка ящиков, — кончился, стал частицей вчерашней жизни.

Начиная работать в бригаде, он боялся: вдруг поручат какое-нибудь малоинтересное дельце вроде приготовления клея или черновой обработки заготовок. Но вышло иначе. Работу ему дали наравне со взрослыми опытными столярами.

Илья Тимофеевич взялся над ним шефствовать и даже доверил очень щекотливое дело — подбирать по цвету и слою фанеру, которая шла на облицовку. Правда, без осторожного назидания все же не обошлось:

— Не подкачай смотри, — предупредил Илья Тимофеевич, — а то, худого не скажу, придется тебе обратно в обоз подаваться, к ящикам своим.

И, несмотря на то, что прищуренные бригадировы глаза прятали чуть заметную стариковскую хитринку, говорившую о напускной строгости, Саша изо всех сил старался не подкачать. Получивший в ремесленном училище основы «деревянной теории», Саша мог уже работать самостоятельно, но здесь, в кругу опытных столяров, он чувствовал себя неуверенно. Особенно удивляло и восхищало его почти сказочное умение Ильи Тимофеевича чутьем и догадкой проникать в глубину дерева и угадывать самые неожиданные вещи.

Прежде чем пустить в дело какой-нибудь брусок, Илья Тимофеевич долго взвешивал его на ладони, несмотря на то, что заготовка попадала в цех с паспортом сушильной лаборатории; потом опирал брусок одним концом о верстак и пробовал, как он пружинит, простукивал косточкой указательного пальца, рассматривал направление слоев… Саша так и ждал, что сейчас бригадир будет пробовать брусок зубами или лизать языком, Но этого Илья Тимофеевич не делал.