Андрей Черкасов - Человек находит себя

Еще вытирая в сенях ноги о рогожку, Таня услышала необычно возбужденный голос Варвары Степановны. Таня вошла и, снимая калоши возле дверей кухни, прислушалась.

— Будто уж без тебя там не обойдутся! — слышалось из соседней комнаты. — Ну добро бы просил кто или другая надобность была, а то ведь сам, сам насылаешься, будто своего дела нет.

— Ничего, Варюша, не убудет меня, не бойся, — донесся успокаивающий голос Ивана Филипповича.

— Да не тебя убудет, здоровье подрываешь, горюшко ты мое! И как только втолковать тебе! — Варвара Степановна вышла из комнаты и, увидев Таню, обратилась к ней, как будто искала у нее поддержки. — У нас, Танечка, час от часу не легче, — сказала она, горестно махнув рукой. — Уж я молчу про то, что на обед да на ужин сроку нет, — бог с ним! — так мало того, отдыхать, когда положено, и то отказываемся. А на сердце обижаемся: то покалывает у нас, то дух перехватывает…

По тону голоса Варвары Степановны и по тому, что она говорила о муже «мы», Таня поняла, что она чем-то серьезно расстроена.

А Иван Филиппович, услышав, что вернулась с работы Таня, заговорил обычным шутливым тоном:

— А-а! Нашего полку прибыло! Танюша, приглашаю вас в союзники, помогайте отбиваться!

— Нет, Иван Филиппович, — укоризненно сказала Варвара Степановна, возвращаясь в комнату. — Ты, прошу тебя, не отшучивайся. Я не шутки шучу и, как хочешь, изводить самого себя я тебе не дам. Не дам и всё!

Таня прошла в комнату Ивана Филипповича за Варварой Степановной, еще не понимая, в чем дело.

— А в чем же провинился Иван Филиппович, Варвара Степановна? — спросила Таня шутливо-примирительным тоном. — За что вы на него сердитесь?

— Сержусь, сержусь! Да кабы сердилась я! — воскликнула Варвара Степановна. Волнуясь и бросая укоризненные взгляды на мужа, она рассказала Тане о том, что так расстроило ее сегодня.

Последнее время Иван Филиппович стал прихварывать, жаловался на сердце. Варвара Степановна уговорила его показаться врачу. Ивану Филипповичу запретили переутомляться. Выполняя предписание врача, Варвара Степановна ежедневно в одно и то же время буквально силой укладывала мужа на два часа в постель. Всякий раз он рьяно сопротивлялся, однако, отдохнув, работал с удвоенной энергией, заявляя, что сон ему продувает мозги, как добрый сквознячок. Но со вчерашнего дня все нарушилось. Иван Филиппович лег вовремя, но заснуть не мог. Варвара Степановна, занятая по хозяйству во дворе, не слышала, как он поднялся и снова принялся за работу. Вернувшись в дом, она увидела пустую постель и остолбенела. Ринулась в мастерскую…

Склонившись над большим листом белой бумаги, Иван Филиппович тщательно вырисовывал какие-то непонятные и, видимо, не для скрипок узоры. Возмущенная Варвара Степановна в ответ на свой вопрос, чем объяснить такое нарушение режима, услышала непривычное для слуха, не скрипичное слово:

— Орнамент, орнамент, Варюша, для образцов, на фабрику.

В прошлом мебельщик, Иван Филиппович постоянно интересовался подробностями фабричной жизни. Узнал он и о новых образцах, и о том, что готовится пробная партия новой мебели. Выкроив время, он пришел к Гречанику и попросил разрешения взглянуть на образцы. Мебелью он остался доволен. Только рисунок инкрустации показался ему тяжеловатым. Он ничего не сказал Гречанику, но мысль, что рисунок надо бы обязательно облегчить, не давала покоя. Иван Филиппович пытался не думать об этом: «Своего дела полно, чего ради чужим голову забивать?» — внушал он себе. Но даже работая над скрипкой, продолжал думать о том же. Осенило его вдруг, и в ту самую минуту, когда лег вчера отдыхать. Он закрыл глаза, а в оранжевой мгле плыли узоры орнамента… Иван Филиппович встал…

Варвару Степановну, заставшую его на месте преступления, он кое-как успокоил, пообещав больше не нарушать режима. На другое утро он понес рисунки на фабрику, но Гречаника не застал и узнал, что тот будет после трех часов дня. Это было как раз время, когда Ивану Филипповичу полагалось отдыхать. Ни огорчать Варвару Степановну, ни спорить с нею он не хотел и уже решил, что на фабрику придется сходить завтра. Но отнести хотелось скорее, а жена очень кстати собралась по делам в поселок…

Дерзкая, совсем мальчишеская мысль пришла в голову Ивану Филипповичу. Когда, убедившись в том, что он лег отдыхать, Варвара Степановна ушла, он подождал немного, поднялся, собрал рисунки…

Гречаник был у себя.

— Простите, может, не в свое дело мешаюсь, — сказал Иван Филиппович, передавая рисунки, — только вдруг что-нибудь из этого пригодится. Очень прошу принять. Ну, а если подойдет что, за большую радость почтý…

Орнамент Гречанику понравился. Он оставил рисунки у себя. Дальше все получилось бы очень хорошо и Иван Филиппович успел бы вернуться домой до прихода жены, но… он встретил ее возле магазина.

Трудно сказать, что ошеломило Варвару Степановну больше: сама неожиданная встреча с «нарушителем режима» или виноватый вид в конец растерявшегося Ивана Филипповича. Домой он был доставлен под конвоем и со строгим приказом ложиться немедленно. Он покорился. А когда, так и не заснув, поднялся и принялся за скрипку, Варвара Степановна снова начала ему выговаривать.

— Ну как, Танюша? — спросил Иван Филиппович, когда Таня узнала все. — Ваш взгляд на вещи? Кто вы сейчас в этом семейном трибунале: адвокат или помощник прокурора?

— Всё шуточки тебе, Иван! — уже окончательно огорчаясь, сказала Варвара Степановна. Она повернула расстроенное лицо к Тане. — Ведь что обидно, Танечка, вы поймите, будто мало ему забот, будто времячка да здоровья у него хоть отбавляй. Уж сидит над скрипками — я молчу, так нет, за мебель, за вовсе чужое дело хватается!

Таня еще ничего не успела сказать, как Иван Филиппович, тряхнув шевелюрой, начал защищаться без посторонней помощи.

— Ничего ты не понимаешь, Варюша, одним я занимаюсь, одним! Слышишь? Не могу вот, душа тянется ко всему, что человеку радость может причинить! Ну как упустить такой случай?

— А что упустить-то, что? — не хотела сдаваться Варвара Степановна. — Скрипку-то твою в руки берут, так хоть знают, что Ивана Соловьева работа, а это? Поставят рисунок на мебель, а чей он? Думаешь, скажут? А то, может, и вовсе выкинут.

— Да разве в этом дело, разве в этом? — горячо заговорил Иван Филиппович. — Пусть никто не знает, что и кем сделано, пусть! Другое важно! Вот у меня душа не стерпела, чтобы рук не приложить к искусству, а у другого, кто посмотрит, душа радостью наполнится и, хоть меня, Ивана Соловьева, не назовет, а скажет, что вот ведь чего руки человеческие сделать могут! Видишь, выходит, через меня всему человечеству благодарность. Вот… А ты ругаешь меня, что день или два не поспал в положенное время. Эх, Варюша, Варюша! — Он говорил, и его густые белые брови то взмывали кверху, то слетались на переносице и, нависая, почти заслоняли глаза. — Вот возьми к примеру: Таня мастером работает и своими руками в той мебели ничего не делает, сменой руководит, и всё. А скажите, Танюша, откровенно, есть у вас капелька радости от того, что хоть частица новенького, свежего и через вашу смену прошла?