Андрей Соболь - Рассказ о голубом покое

— Сильвия, ты пишешь ему? Сильвия, я тоже его люблю. Я ему тоже хотела написать об этом.

И не потому ли много минут просидела на краю своей постели фру Сельма, не раздеваясь, прислушиваясь как будто к ровному и, как ей хотелось, чтоб так было, спокойному дыханию ботаника Екбома.

Дважды фру Сельма подходила к дверям, дважды возвращалась, затаив своё учащённое дыхание, ловя дыхание другого и даже, когда за ручку тянула к себе дверь, всё продолжала прислушиваться, всё продолжала оглядываться.

Туфельки фру Екбом остались в комнате — светлые чулки, как по огненным углям, пронеслись по коридору и там за поворотом, куда спуск вниз, в первый этаж, где вторая дверь с краю — дверь Кнута Сильвана, столкнулись с другими, тоже светлыми чулками. Но эти другие чулки не неслись, словно убегая от погони, а медленно-медленно продвигались вперёд, как во сне, как шатко взбирается по неровным уступам стены в лунную ночь сомнамбула, готовая упасть и разбиться на смерть от первого оклика.

И два одновременных, два изумлённых, два еле слышных восклицания раздались в темном загибе коридора:

— Фрау Берта!

— Фрау Сельма!

И сплелись. Как на миг, сплелись меж собой захолодевшие женские руки, как на миг, одни женские губы прильнули к другим во взаимно понятой боли, радости и тревоге.

И одна женщина оторвалась от другой, и одна тень умчалась вниз, а другая, пошатываясь, продолжала свой медленный мучительный путь вверх.

На дворе шумел ночной, уже по-апрельски бодрый и по-весеннему тёплый дождь, и каждая капля была с горошину и каждая капля разбивалась, отдельно звеня.

Лауридс Рист в своей комнате глубоко ушёл в кресло, забытая трубка не дымилась, в раскрытое окно залетали дождевые брызги, в тёмной комнате шум дождя отозвался заглушение — было похоже на то, что в комнате бьется какое-то огромное встревоженное сердце.

И, как слепой, который в своей вечной темноте безотчётным движением улавливает смену дня и ночи, так Лауридс Рист, ещё не слыша, услышал, что дверь его комнаты приоткрыли чьи-то слабеющие, умирающие руки. Лауридс Рист вскочил.

Когда чулки фру Сельмы, прошелестев по полу, исчезли за дверью, ботаник Екбом открыл глаза и сбросил с себя одеяло. Минуты две спустя маленькая фигурка, вся в белом, заковыляла к окну, худенькие ручонки и горячие, как у больного ребёнка, подняли с полу туфельки фру Екбом, потрогали, потрогали их и поставили обратно на место, и те же ручонки толкнули оконную раму и те же ручонки рванули на себе рубашку, подставляя хрипящую, обнажённую грудь дождю, ночи и такой страшной, такой бесконечной темени.

Господин советник ночь проспал хорошо, но поутру проснулся с изжогой, фрау Берта, как всегда, уже была на ногах, и господин советник, морщась, попросил дать ему соды.

Ночь… ночь… ночь…— какое простое и вместе с тем страшное слово, как играет оно маленьким человеческим сердцем: то вводит его в заблуждение, то показывает ему подлинный лик правды, то сбрасывает его в бездонные провалы, то поднимает его к лунным высотам. Ночью всё кажется иным: невозможное превращается в возможное, храбрец становится трусом, и трус идёт напролом, острые камни не жалят, а ровная мирная тропа кажется усеянной гвоздями.

И это все для того, чтоб поутру бедное человеческое существо всё же тем или иным почувствовало себя обманутым.

И ночь прошла.

Ночной, полный бодрости дождь обернулся дождиком — маленьким, нудным, — апрель сделал гримасу и болезненно схватился за живот, точно проказник, не в меру объевшийся сладким. От Неаполя серым бесконечным обозом поплыли облака, под ним заскрипели деревья, точно давно не смазанные колёса, сторукий погонщик — сирокко, пока ещё сонный, изредка щёлкал кнутом.

Новый день своей жизни «Конкордия» начала поздно, и как круги под глазами после бессонницы, сразу, с самого утра стали проступать кое-какие зловещие признаки.

Прежде всего Мадлена разбила две чашки и тем погубила Пипину гордость: синий кофейный сервиз; Пипо неистово обрушился на жёсткий кустарник негритёнка в юбке, — из-под кустарника стекали слёзы на грязный фартук: и проклинала Мадлена всех тедесков и всех англичан, которые не дают труженикам передохнуть, выспаться, а потому всё валится из рук, а потому и погибли эти хорошенькие, эти невинные чашечки.

Затем фрейлейн Бетти Килленберг в экстренном порядке обратилась к Пипо Розетти с решительной просьбой тотчас предоставить ей отдельную от Альмы Брунн комнату, ибо не желает она больше отогревать на своей груди коварную змею. А змея, разъединяя умывальные принадлежности, свою щётку брезгливо отстраняя от зубной щётки Бетти Килленберг, шипела:

— Зато сегодня вы сможете играть ему шимми и даже тустеп.

К первому завтраку сошли одни только мужчины, а господин Рисслер и кофе не допил: получил свою почту, только газеты — он исступлённо скомкал номер «Lustige Blät ter,» швырнул салфетку и поднялся. Идя, запнулся о ногу доктора Пресслера, обозлился и прошёлся насчёт танцоров, чьи ноги лезут всюду, — и вспыхнул доктор Пресслер и обозвал Аугуста Рисслера весьма нелестным, по-видимому, медицинским термином, и только вмешательство господина советника предотвратило крупную ссору.

Но долго бушевал толстяк, отфыркиваясь и отплёвываясь, как долго наверху Herr Рисслер разыскивал свои визитные карточки, — куда делась эта проклятая коробка?

И в конце кондов взвизгнул Аугуст Рисслер:

— Это чёрт знает что такое! Герта, у тебя в ящиках беспорядок, как в помойной яме. Позор, стыд! Ты разучилась быть немецкой женой.

Мистер Тоблинг отверг омлет с ветчиной, с сельтерской водой принимал пилюли и поругивал это идиотское, незаслуженно прославленное итальянское вино, на что мистер Ортон отозвался ироническим замечанием о некоторой невоздержанности чикагцев, после чего мистер Тоблинг сухо указал мистеру Ортону на полную нетактичность его замечания, на что немедленно последовал резкий ответ мистера Ортона о полном нежелании выслушивать нотации и совет прежде всего нравоучения свои направить по адресу своей собственной жены, тем более что мистрис Тоблинг очень и очень нуждается в них после вчерашнего, не совсем приличествующего жене американского гражданина поведения и внимания к какому-то русскому проходимцу.

Ко второму завтраку общего американского стола не стало: появились два отдельных столика, за одним невесело восседала мистрис Тоблинг, а квадратный рот м-ра Тоблинга был стиснут в квадратной решимости, за другим — мистрис Ортон преувеличенно-весело болтала с мужем.

И за первым завтраком Эйнар Нильсен не ответил на поклон Данилё Казакофа, явно не ответил. Глядя в упор и недоуменно пожимая плечами, прошел Данилё Казакоф к своему месту. И тот же Эйнар Нильсен побледнел и отвернулся в сторону, когда в дверях появился Кнут Сильван. И увидел Кнут Сильван, что его газеты и письма лежат на другом, не так, как обычно, на его и Нильсена совместном столике, и усмехнулся Кнут Сильван, но усмехнулся, как он сам тут же почувствовал, неуверенно и криво.