Геннадий Солодников - Колоколец давних звук

Пашка неспешно поправлял длинной палкой костер. Подгребал концы перегоревших сучьев, подбрасывал в огонь раскатившиеся головни. С треском вспархивали снопы искр, ввинчивались в безветренную высь и незаметно таяли там, словно превращались в звездные осыпи. Пашка отворачивал от жаркого костра лицо и подолгу смотрел в черное после яркого огня небо. Ждал, когда навстречу искрам сорвется вдруг мерцающая звезда и промелькнет секундным росчерком. Хорошо ему было одному, спокойно. Редко выпадали такие благостные минуты, когда все неприятное, горькое, болезненно саднящее отступало куда-то, не оставив и тени отголосков. Приходила необыкновенная легкость, она ощущалась даже физически, и Пашка плыл вместе с Землей в свое неведомое будущее, не делая попыток мысленно заглянуть в него.

Мягкие шаги, переливчатый девичий смешок и даже шелест одежды не то почудились, не то на самом деле послышались Пашке. Он перевернулся на бок, вглядываясь в темную стену леса с небольшим разрывом там, где проходила тропка. Кто-то и впрямь спускался по ней. И не один. Двое. Их невозможно было рассмотреть до тех пор, пока они не вошли в светлый круг от костра.

Это была Поля Озерновская с каким-то незнакомым взрослым парнем. Настоящей фамилии ее Пашка не помнил, про себя называл, как многие, по имени деревни Озерная, откуда она родом. Они и сейчас, видимо, шли оттуда. Парень явно не местный — городской, может, аж из самой области. Коричневые полуботинки, светлая костюмная пара, при галстуке — так у них в поселке не одевался, пожалуй, никто.

— Какой милый пастушок! — пропела Поля и — не успел Пашка отклониться — потрепала его по длинным выгоревшим волосам. Он почувствовал, что она сейчас готова приласкать любого, кто подвернется, будь то теленок, овечка или замызганная собачонка, — настолько переполнена светлой радостью. Лицо у Пашки запылало еще жарче, и он неловко отодвинулся от костра в тень, освобождая для нежданных гостей лучшее место.

Поля о чем-то тихо переговаривалась с парнем, но Пашка не прислушивался, не вникал в смысл разговора. Он украдкой — еще и еще раз — поглядывал сбоку на подернутые матовым румянцем щеки, на размеренные взмахи ресниц, на загорелую гладкую руку, придерживающую полу наброшенного на плечи пиджака. Он первый раз видел так близко Полю. А ведь многие из ребят, даже его сверстников, были тайно влюблены в нее. Еще бы! Лучшая певунья в клубе. И в районе, и в области выступала. Вокруг — всегда поклонники: и старые, и молодые… Неужели и у него, Пашки, будет такая же девушка, ласковая, нежная? Неужели придет такое и к нему? Он представил, как берет тяжелую Полину косу, как гладит ее, упругую под рукой, и снова полетел, поплыл куда-то — над костром, над затихшей Куликовкой, над сонными лесами.

— Пашка-а! Подь сюда! — донесся из-за реки отцовский голос.

И когда только они вернулись? Проворонил он возвращение рыбаков. Сейчас лишь увидел, как среди толстых еловых стволов затеплился, заметался костерок.

Когда Пашка подошел к нему, в котелке уже булькала вода. Приятель отца ссыпал в него нарезанную картошку. А отец подал от ключика, бьющего тут же, в вымоине под старой елью, весло. На лопасти лежала выпотрошенная и промытая рыба. Из-за родника и остались они здесь, на этом берегу.

— Там что, есть кто-то? — спросил отец. — Вроде кто маячил у костра.

— Да, парочка подошла — наши поселковые, — небрежно ответил Пашка, боясь, что отец начнет расспросы. Но тот только хмыкнул. Стал резать хлеб, выложил на расстеленный дождевик луковицы, алюминиевые кружки. А потом достал из ключика искрящуюся капельками бутылку.

У костра на той стороне сперва было тихо, да и сам он сник, припал к земле. Потом поплыла песня. Сначала тоже чуть слышно, понизу — над приречной болотиной, над водой. Постепенно стала набирать силу, упруго звенеть, взметнулась до самых вершин.

— Никак Озерновская! — вскинулся отец. — Вот голос! Талант. Не закопала б его только. Я вон в молодости тоже певал… бывало. Неплохо певал.

— Вспомнила бабушка, как девушкой была, — засмеялся приятель. — Давай-ка по второй, пока уха не остыла.

— А пошто сынку не подаешь? — продолжал он, лишь успев резко выдохнуть и запить ухой, зачерпнув ее из котелка кружкой. — Работник ведь уже, мужичок.

— Ну нет! Я ему в этом не пособник. Узнаю, что балуется…

Не закончил отец привычной угрозы, повернулся к Пашке.

— Запомни: начнешь рано — считай пропал. Могучих людей — силища! — и тех скручивает. Я — что, худо-бедно жизнь свою прожил. А у тебя — все впереди… Не нажито, не накоплено много ничего, значит, помочь тебе нечем. Рассчитывай сам на себя. Главное — учись…

Отец затянул свою любимую песню, и Пашка больше не слушал его. Не потому, что пренебрегал отцовскими советами, просто они были знакомы-перезнакомы. Подвыпив, он в который уже раз повторял их Пашке почти из слова в слово.

Сейчас Пашкой завладело другое. Новая песня струилась с противоположного берега, в ночной тишине казавшегося далеким, заманчивым. За этим берегом где-то далеко-далеко чудилось кипение неведомой жизни. Совсем не такой, как у него сейчас — серой и скучной, а настоящей, необыкновенно красочной. Она звала Пашку, манила всяческими реальными и выдуманными радостями, утаивая до поры до времени неизбежные горести. Лишь в песне был на них явный намек, но смягченный мелодией — такой, что они, эти горести, казались не в тягость.

Так пела Поля Озерновская, по возрасту еще не очень далеко ушедшая от Пашки Тюрикова, сама тоже только догадывающаяся об изменчивости человеческих привязанностей и любви. А Пашка слушал ее, обмирая, и вдруг поймал себя на том, что вовсе не думает по обыкновению о Верке и видит перед собой только Полю, и никого больше.

Озлился Пашка. Не ожидал, что так разорется отец. Ведь сам же все долдонил: «Учись… учись… учись…» А теперь…

Ладно, хоть не сам сказал отцу о вызове на экзамены. Мать подъехала к нему издалека, на себя же и приняла первый удар. Почему, дескать, все делается за его спиной? И зачем ехать к черту на кулички, когда в поселке свое ремесленное училище? И одевают, и худо-бедно кормят в нем — учись на здоровье. Как-никак, специальность будет, и дальше учиться дорога не заказана… А Пашке досталось — так себе, мелочь. Отец ворчал, что не ко времени вся эта затея. Толяс с Зинкой — не то, что весной, когда были голодные, в лес смотрели, — хоть и освоили пастушью науку, да зато глядят теперь все из лесу. Не ровен час — дадут тягу. С кем ему тогда до белых мух водить стадо? Заключил он в общем-то печально для Пашки: