Геннадий Солодников - Колоколец давних звук

Повозился Пашка со своей масочкой до одури — самая трудная вещь во всем костюме. Средь зимы надо было достать хорошей глины, замесить ее с небольшой добавкой песка, вылепить на дощечке-основе человеческое лицо своих размеров. При сушке болванка эта трескалась, кололась до самого основания, распадалась на отдельные куски. То ли глина не та, то ли песку многовато — попробуй пойми. До всего пришлось доходить на ощупь, делая слепок за слепком. Потом тот же Левка помог. Кто-то, видимо, ему подсказал, а может, снова в книжке вычитал. Оказывается, перед сушкой поверхность формы надо натереть густо разведенной золой — своеобразным цементирующим составом. Дальше уж легче пошло… Нарви мелкими клочками бумаги и клади на форму слой за слоем до нужной толщины. Первый слой, на глину — мокрую бумагу, а затем уж на клейстере из картофельного крахмала. Высохла маска, легко снялась с формы — подрежь неровности, загрунтуй, раскрась. Посмотреть любо-дорого!

Левка, правда, хитрец этакий, все равно их с Семкой обскакал. Ну и выдумщик! Уговорил брата — тот чуть помоложе его — потерпеть тридцать-сорок минут. Вылепил маску прямо на его лице, сразу же снял влажной, подбил снизу ветошью, чтоб не просела, и так высушил. Маска у него получилась самая живая.

О приготовлениях не знала ни одна посторонняя душа, поэтому на бал-маскараде они прошли коронным номером. Девчонки восторженно взвизгивали и ахали, мальчишки смотрели с завистью. Еще бы! Пашка сам собой восторгался, осмелел и разошелся вовсю, что с ним случалось редко. Просторные шаровары, старенькая тельняшка с закатанными рукавами — одолжил у соседа, бывшего моряка. За широким кушаком кривой нож-ятаган, выструганный из деревяшки и раскрашенный. В руках пистолет с раструбом на конце ствола. На голове красная косынка, повязанная концами назад. Наискось маски по глазу — черная перевязь. Все, как на картинке! И песню они рванули во все лёгкие, старинную пиратскую: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо, и бутылка рома…» С притопываньем, с приплясываньем. Распорядитель бала, молоденькая учительница, кое-как утихомирила их.

В общем, были героями вечера. А вот премию получили лишь третью — по коробке цветных карандашей. Первая досталась привычной уже не то Снегурочке, не то Василисе Прекрасной. Пашка воспринял такое решение с кровной обидой. Потом только дошло до него, что пиратам первых премий не дают. Пиратам и — премия! Нелепо. Конечно, лучше дать светлой Снегурочке… А Левка, тот рассудил по-своему:

— Маханя это все. Ее работа. Пока вы со мной, никогда не будете первыми.

Маханя, маханка — иначе Левка при ребятах не называл — это мать его, директор их школы Антонина Федоровна.

Шебутной был Левка и упрямый в пустяках. Находило иногда на него. Учел горький опыт и настоял-таки на своем. На другой год, в седьмом уж классе, подбил ребят нарядиться тремя богатырями. Маски ладить не стали, наклеили лишь усы да бороды из кудели. А вот над снаряжением потрудились на славу. Фанерные гнутые щиты с набойками из блестящей баночной жести. Шлемы из папье-маше. Картонные панцири, тоже сверкающие фольгой и жестяными обрезками.

Не устояло жюри перед знаменитыми русскими воинами: богатыри — не пираты… Больше всех радовался Левка, ходил гоголем. Даже пришлось по-свойски одернуть его слегка. Так уж было у них заведено и раньше: не таиться, высказывать напрямик, помогать другу. И радости, и огорчения — на всех троих.

И первый Пашкин пастушеский день не обошелся без дружеского участия ребят.

Не успело низкое солнце разогнать туман над заводским прудом — остатки его еще скользили по гладкой воде, медленно таяли, расползались по густым зарослям рогоза, — как задудели призывно пастушьи рожки в обоих концах поселка. Отец торопил, покрикивал на Пашку, а у того, как на грех, не навертывалась толком портянка на ногу. То на пятке тонко, то пальцы вылазят наружу. Отвык за зиму от лаптей. Да и, правда сказать, не больно часто носил их летом, лишь по малину в дальние лесосеки за семь верст да по грибы. А теперь это повседневная обувка для него. Нравится не нравится — иного не придумаешь. Кое-как справился Пашка с онучами, крест-накрест перевязал оборами ноги выше щиколотки и, сонный еще, встрепанный, кинулся догонять отца, на ходу надевая через плечо холщовую сумку с краюшкой черного хлеба.

Звякали кованые кольца на калитках, гремели засовы, поскрипывали ворота. Коровы лениво выходили из дворов, мутно оглядывали улицу, коротко взмыкивали. Хозяйки привычно кланялись отцу, с интересом осматривая Пашку.

— Что, Ерофеич, помощничка ведешь? Дело… Все лучше, чем по улицам без толку гонять.

— Ты уж, Пашенька, посмотри за моей Красавой, — ластилась тетка Наталья. — Она у меня смиреная. Третьего дня какая-то бодливая зараза вон как холку ей распорола. Догляди, милок, и я уважу тебя ужо…

— Смиреная, — тихо ворчал отец, чтобы не услышала соседка. — Не корова — черт комолый. Рогов нет, а первая норовит кого-нибудь лбом поддеть. Не то в бега ударится и других сманит за собой.

Пашке неловко было от внимания, от необычной своей роли. Он чувствовал, что краснеет, не знал, куда деть ничем не занятые руки. Потом уж подобрал в заулке длинную вицу, стал помахивать ею, покрикивать на коров, постепенно отвлекся, начал обвыкать. Да и улицы пошли чужие, люди малознакомые — на душе вольней.

Чем дальше опускались они проулками к пруду, тем больше прибывало коров. А справа и слева все явственнее приближалась короткая погудка рожков. Это еще два подпаска шли от своих домов, собирая попутно поселковое стадо.

Отец забежал ненадолго в один из дворов, вынес две поллитровки молока, сунул одну Пашке.

— Это тебе на день. Сегодня ихняя очередь нас поить.

На плотине за первым, главным, прорезом, поодаль от заводской проходной ждали с коровами те, кто жил далеко в стороне от пастушьих путей. Сбилось тут разномастное стадо, слилось в единый гурт и пошло, взбивая слежавшуюся за ночь пыль. Хлопанье кнутов, окрики пастушат, разноголосое мычание, перезвон колоколец-ботал: «Динь-динь-динь… бом-дон-дон», — все слилось, перемешалось, окончательно разбудив сонную округу.

Подпаски, Толяс с Зиновием, попросту Зинкой, были мало знакомы Пашке. Оба — безотцовщина, школу бросили еще до приезда Тюриковых в поселок. Зимой подрабатывали учениками в артели жестянщиков, а по весне потянулись на вольные хлеба. Самостоятельные пацаны, года на два старше Пашки. На него они вроде и внимания не обращали. Так, незаметно, искоса, поглядывали, примерялись, щеголяя грубыми словечками, присказками, награждая строптивых коров «ласковыми» названиями. Отец, хотя сам не был матерщинником, не одергивал их и Пашке не досаждал поучениями. Молча шел позади стада, сжав в тяжелой руке смотанный на рукоять длинный витень.