Федор Гладков - Цемент

— Так. Почему не убит? Потому, что я со смертью братался, как равный. А если вы видали кровь, так вы должны здорово знать, какие зубы у смерти. Эти зубы — похлеще дробилки. Могу показать… я — не из стыдливых…

Он сорвал с себя гимнастерку и нижнюю рубаху и бросил на пол. Тело его от шеи до штанов шершавилось гусиной кожей. На груди золотилась густая шерсть. И оттого, что голое тело вздрагивало, а под кожей шевелились мускулы, он стал вдруг теплым и близким.

— Кому угодно, могут подойти и пощупать… На груди, на левой руке, ниже плеча, на боку багровыми и бледными узлами рубцевались шрамы.

— Вам нужно, чтоб я спустил и штаны? Пожалуйста. Ах, не надо? Там тоже есть такие ордена. Вы хотите, чтоб за вас шли на работу другие, а вы будете спать в козьих норах?.. Хорошо! Я иду!

Никто не подошел к Глебу. Он видел влагой налитые глаза, видел как люди сразу отсырели и замолкли. Они смотрели на его голое тело и сейчас же растерянно отводили глаза в сторону.

— Товарищи!.. Это же стыд и позор!.. До каких же разов, товарищи, эта наша разруха души?.. Товарищи!..

Громада метался за столом и бури своей не мог выразить словами.

Один из бородатых рабочих встал со скамьи и с размаху ударил себя в грудь. У него тряслась голова.

— Записывай!.. Я иду!.. Я не какая-нибудь сволочь поганая… Ну, три козы там, свинья с поросятами… тер плечи мешками… Что говорить: зарезались мы, ребята…

За ним потянулось еще несколько тяжелых рук. А Даша (она смотрела на Глеба растроганными глазами) взмахнула рукою:

— Товарищи, разве наша ячейка хуже других? Нет, товарищи!.. У нас рабочие хорошие… и коммунисты хорошие…

И первая захлопала в ладоши.

Черно-фиолетовые дали за заводом — море и городское предместье — были мглисты и пустынны в призрачных искрах и облачных тенях. От маяка к заводу трепетала в бухте огненная веревка. Капали звезды очень далеко над морем, и небо над дальними изломанными хребтами было в павлиньих перьях.

В горах, за городом, вспыхивали, кружились, гасли и опять зажигались загадочные огни.

Даша дотронулась до руки Глеба.

— Видишь? Огни-то?.. Это бело-зеленые сигнализируют. Еще много борьбы будет с ними, много будет пролито нашей крови…

…Какую жизнь прожила без него Даша? Какая сила сделала ее душу отдельной? Раздавила эта сила прежнюю Дашу, и стала Даша больше Даши, и силу эту Глеб хотя и постигал умом, но сердцем никак не мог с ней примириться.

— Дашок, что это у тебя было с инженером Клейстом? О чем это сболтнул Лошак?.. В чем дело? То Клейст предает смерти, то спасает от смерти… Расскажи-ка, кстати…

Даша помолчала, потом нехотя ответила:

— Это он о контрразведке…

— Что такое?!

Он остановился и схватил се за руку.

Даша усмехнулась, но Глеб не увидел этой усмешки.

— Ну вот… была в контрразведке, а Мотя хлопотала у Клейста… Он взял меня на поруки… Я была по зеленому делу…

— Подожди, подожди… Дай сообразить… Ведь ты же на этом деле могла сгибнуть, как муха… Ну дальше?

— Это — долгий разговор… Придет час, расскажу как следует. А теперь трудно мне… Расстраиваться не хочу…

Она быстро зашагала по дорожке и оставила его позади. И в этих торопливых движениях почуял Глеб Дашину тревогу. Вспомнил: так же держала себя Даша по дороге к детскому дому.

— Ой, Дашок, что-то не так! Что-то таится в тебе другое… Может быть, кто-то стоит у нас на дороге?.. Прямо скажи, откровенно… Уж очень ты нервничаешь, когда говорят о тебе…

— Если ты, Глеб, мне не веришь, как же я могу относиться к тебе? Разве ты можешь меня понять?

Он молча шел за нею в поющей вечерней тишине, с болью и смутой в душе.

А когда пришли домой, она сейчас же села к столу к вынула из газетного свертка книжки. Выбрала одну, подвинула лампу и оперлась головою на руки.

— Что это ты читаешь, Дашок?

Он хотел спросить се мягко и ласково, но сам почувствовал, что вышло фальшиво и глупо.

Не отрываясь от книжки, она сказала сквозь зубы:

— Августа Бебеля… «Женщина и социализм».

— А это что за книги?

— А это товарища Ленина «Государство и революция». Хочешь — возьми.

В открытое окно влетела ночная мошкара, вилась около огня, зажаривалась на стекле и сеялась на стол, как пшено. Свистела пичуга в горных кустарниках — так-нет? так-нет? В окне Савчуков, тоже открытом, зазывно туманился огонек.

Глеб встал и вышел из комнаты.

Савчуки уже ложились спать. На столе были остатки еды. Мотя без кофты, в одном лифчике, копошилась у плиты. Савчук, босой, кудлатый, лежал на кровати.

Мотя стыдливо тянула на грудь лифчик и рубашку.

— Ты — свой человек, Глеб… Я — по-ночному…

— Не стыдись, Мотя: я и без этого знаю, что ты храбрая женщина. Ты лучше скажи, как укрощаешь Савчука.

— А что ж — Савчук? Он у меня сейчас — смирный.

— Да не ври ты. А кому я вчера ремонтировал кости? Забыла?

Мотя сверкнула глазами.

— Ах ты, кудлатая пакля!.. Ну-ка, вспомни, кого я хлестала по морде?..

Глеб засмеялся — веселые ребята эти Савчуки!

— Ну как, Савчук, товарищ? Тебе строго воспрещается воевать с Мотей: готовь руки на другую работу…

Мотя ахнула от радости и подбежала к Глебу.

— Да, да, Глеб… милый!.. Ведь без работы жизнь — только несчастье и слезы. Была работа — была и семья… И с детьми я будто росла из земли как дерево. А вот теперь меня будто выкорчевали и вокруг меня только навоз и камни.

И со слезами на глазах она опять отошла к столу.

А Савчук угрожающе сел на край кровати, опираясь об пол мозольными ступнями с изуродованными пальцами.

— Ну, Глеб!.. Ежели эти руки толкнутся в пустую дыру — не быть тебе живому! Завтра пойду в бондарню — узнаю, как будут петь мои пилы… Твоя жинка — чертова баба: она крутила ячейку, как веревку.

Мотя повернулась к Глебу и пытливо поглядела ему в лицо. Она хотела что-то сказать ему, но не решалась и стала убирать со стола.

— Ну что ж… Говори, Мотя… — усмехнулся Глеб. — Чего же ты трусишь?..

— Уж тебя-то я не боюсь, Глеб… не думай, пожалуйста!.. Только зачем же Даша бросила Нюрку, как щенка, на чужие руки? Баба без детей — дикая баба. Она звала меня в свой гурт, да ведь я же не дура.

Савчук ударил кулаком по коленке.

— Ну и баба ж твоя жинка!.. Прямо, черт ее дери, из ячейки крутила веревку, го-го!..

А Глеб жадно ловил слова Моти.

— Ну, ну, Мотя!.. Ты мне о Даше расскажи… как она тут геройствовала без меня…

Поняла ли его Мотя, знала ли она, как они жили в эти дни, — она поглядывала на него с лукавой пытливостью, точно дразнила его:

— А что, Глеб Иваныч?.. Обжегся?..

— Это верно: Даша стала неузнаваемой. Но, понимаешь… откровенничать со мной не желает… гордая!..

Мотя насмешливо прищурилась и с упреком покачала головой.