Федор Гладков - Цемент

Рядом с нею сопел и сморкался лохматый казак, но она не видела его, а только — воздух и густые лиловые глубины.

Веревка шоркнула где-то далеко, за шеей, но она как будто не слышала и вовсе не заметила, как толкнул ее казак.

Да, да… Глеб… Ведь это было так давно!.. Милый, глупый Глеб!.. Такой он большой и родной, а такой глупый!.. Вот он промелькнул, и — не жалко. Ой, как далеко!.. Лиловые глубины, и сосенка, и — огненный дождь в весенних деревьях…

Опять где-то рядом шоркнула веревка, и опять — тяжелая рука навалилась на плечо.

Она шла обратно. Впереди нависал пластатый утес в капели, а за ним дымились заросли леса, а за лесом, в воздушной глубине, до самого неба взлетала зеленая гора.

Полковник смотрел навстречу Даше пристально, исподлобья и улыбался усами.

Кроме нее и этого человека на коне, никого не было.

— Молодец, стриженая!.. Этот номер у тебя вышел недурно. Особенно здорово, что ты женщина. Можешь идти… Тебя не тронет никакая собака.

Он с размаху ударил нагайкой коня. Екнула селезенка, и лошадь в два прыжка исчезла в кустах.

Даша не помнила, как вышла из ущелья. Только одно осталось в памяти, ярко и радостно: серенькие птички-хохлатки на дороге. Упорхнут вперед и — опять купаются в пыли. Поднимут у нее хохолки, пикнут и — упорхнут.

Но как только распахнулась перед ней предгорная ширь с пологими увалами и долинами, ей стало страшно. Одинокая, беззащитная среди этой пустыни, она только сейчас почувствовала тот слепой ужас, когда теряешь рассудок, когда безумно хочется бежать с отчаянной надеждой спастись от гибели. Спрятаться бы где-нибудь под кустарником или провалиться в неожиданную яму заросшую бурьяном, чтобы дождаться мирных людей, которые пойдут или поедут по шляху… Но всюду было пусто и безжизненно. Ей казалось, что позади цокали копыта — множество копыт, — и она бежала изо всех сил, задыхаясь от страха. Она оглядывалась, но на дороге никого не было. И когда останавливалась, изнемогая от усталости, топот копыт обрывался и ее охватывала звенящая тишина.

Позади одна за другой громоздились горы, в обрывах, скалах и зеленых склонах; широкими провалами чернели ущелья, мохнатые от дремучих лесов.

Вдали, за волнами холмов, на высоком взгорье волновалась в мареве станица и белела столбом колокольня с одним черным глазом наверху. А за станицей, за взгорьем туманно зубрилась гряда горных хребтов.

Кое-как Даша поднялась на холм. Станица издали казалась безлюдной и угрюмой. Она была слепая, но видела степными глазами, как волчица. Это она, бородатая, папашная, наложила на нее страшную руку Байстрюка.

Даша споткнулась о камень и упала в дорожную пыль. Очнулась она от боли в коленке. Похрамывая, отошла в сторону и села на траву, около пашни.

Высоко над головою — синее небо и облака, а кругом — дымные холмы и тишина необъятных далей.

Вправо и влево зеленела молоденькая трава, прозрачная, с золотой пылью, и горели желтые цветочки одуванчика — маленькие, недавние, как цыплята. Они шевелились и смеялись, такие хорошенькие и родненькие…

И как только увидела Даша эти цветочки, она вскрикнула и захлебнулась слезами. Потом сразу же успокоилась, замолчала, но встать не могла: не было сил. Она отлежалась немножко, опять встала и пошла, прихрамывая, но не по дороге, а по траве.

И тут впервые услышала жаворонка. Она поглядела на прозрачные перышки облаков, вздохнула и улыбнулась.

Галопом вынырнули из-за холма и загрохотали копытами конные красноармейцы с винтовками за плечами. Впереди во весь опор мчался смуглый человек в черной коже.

Красноармейцы издали кричали вразнобой и махали руками.

Даша тоже закричала и побежала навстречу Бадьину.

Бадьин осадил коня и на бегу соскочил с седла.

— Даша!

Она обеими руками схватила руку Бадьина, засмеялась и за плакала.

Их окружили красноармейцы и вперебой кричали не поймешь что.

Один из верховых долго смотрел на нее (скуластый, большеротый, с глазами далеко подо лбом), потом так же молча слез с лошади и положил руку на ее плечо.

— Товарищ!.. Вот — конь… Садись… Давай подсажу…

Даша опять засмеялась, поймала руку красноармейца и так же крепко пожала ее, как руку Бадьина.

— Спасибо, товарищи!.. Я не знаю… какие вы хорошие!.. Из-за меня погнали целый полк…

Красноармейцы, сдерживая коней, весело смотрели на нее. А большеротый посадил ее в седло, сдернул стремя с ноги другого красноармейца и вспрыгнул на круп его лошади.

Бадьин ехал рядом с Дашей и всю дорогу заботливо поддерживал ее на кручах, пробовал подпруги, узду и поводья. От этой его заботливости Даша улыбнулась ему благодарно.

— Ну, так что же было с тобой? Рассказывай…

— Да ничего, товарищ Бадьин… Ну, покочевряжились и бросили. С бабами им, что ли, валандаться? Отшили, и — все…

А Бадьин пытливо смотрел на нее знающими глазами и мягко улыбался {такой улыбки еще никто не видел у предисполкома). И до самой станицы ехал рядом с нею нога об ногу и все заботливо трогал седло — крепко ли сидит Даша.

У волисполкома, на площади перед церковью, стояли табором телеги. Лошади мотали хвостами, коровы вертели рогатыми мордами. Базарно толпились и орали казаки, выли и кричали женщины. Мальчишки в папахах и без папах гоняли коники и играли в чехарду. И где-то близко — не то на дворе исполкома, не то в толпе — пьяный голос хрипло надрывался:

Голос стонал, задыхался, а все-таки выкрикивал одни и те же слова.

Борщий в черкеске, с кинжалом, сидел за столом и старательно скрипел пером по бумаге. Он встретил Дашу нагловатыми глазами и засмеялся.

— Ага, счастье твое, что смерть оказалась с норовом…

Бадьин молодо подошел к столу и сел на стул.

— Товарищ Борщий, потребуй сюда Салтанова.

Борщий упруго, по-женски стройно, подбежал к двери.

— Товарищ Салтанов, предисполком требует.

И с прежней грацией возвратился на место.

Вошёл Салтанов и стал у стола. Бадьин холодно, сквозь зубы, сказал, пристально глядя на него исподлобья.

— Товарищ Салтанов, ты отстранён от исполнения порученного тебе задания и арестован. Завтра вместе с Борщием отправитесь в город. Я передаю дело в ревтрибунал.

Салтанов приложил ладонь к картузу и вытянулся, глядя на Бадьина выпученными глазами.

— Я выполнил строго и точно все директивы…

Бадьин отвернулся и молча взглянул на шапку Борщия.

— Товарищ Борщий, ликвидируй всю эту музыку. Сделай так, чтобы использовать этот факт в нашу пользу. Враждебное настроение должно быть сломлено коренным образом. Пойдем на площадь.

И когда шли трое — Бадьин, Борщий и Даша — к возам, казаки в папахах, мужики и бабы глядели на них провалившимися глазами. Возы стояли здесь целые сутки, а около них толпились мужики. Ночью они сидели у костров, как цыгане. Бадьин вспрыгнул на телегу и оглядел толпу.