Федор Гладков - Цемент

Днем Глеб несколько раз встречал Полю. Она без устали бегала по профсоюзам, предприятиям, учреждениям и бросала женщин во все концы для постоянной связи, чтобы дело держать на ходу, чтобы в случае приказа эвакуировать несколько тысяч женщин и детей.

Поездные составы под парами стояли у завода, на набережных, в предместьях, готовые к погрузке, и шипение паровозов сплеталось со вздохом далекого грома орудий.

Поля не спала уже двое суток, и глаза ее были немного в горячке, а лицо горело тифозным румянцем.

В этот день она урвала минутку, подбежала к Глебу в казарме и засмеялась сухими губами.

— Вот оно, Глеб, настоящее дело!.. Жили — долбили тезисы о профсоюзах и о новой экономической политике… Крутились на ежедневной серой карусели. Глохли и слепли до одури на заседаниях. Плодили бюрократизм. Выветривались, превращались в профессиональных чиновников. Новая экономическая политика… Однажды я слышала, как один водник — водолаз — сказал: «Это новая политика выдумана башковито: вино и пиво, ресторан — распивочно и на вынос. Это я поддерживаю и великолепно голосую»… Нет, Глеб, этого не будет. Нет!..

Глеб засмеялся, любуясь ею.

— Ты не кипятись, товарищ Мехова. Не пройдет и полгода, как закрутим эту знаменитую новую экономполитику. А твоего водолаза посадим в коммунхоз: пусть плодит там всякие рестораны, а из ресторанов вышибает деньгу.

Поля испуганно выпрямилась, и брови ее вдрогнули от злости.

— Этого не будет никогда!.. Партия не может трактовать вопрос так, как трактуете вы. Не можем мы предать революцию, — это было бы страшнее смерти. Ведь интервенция разбита, блокада — бессмысленная затея. Наша революция зажгла весь мир. Пролетариат всех стран с нами. Реакция бессильна. А разве новая экономполитика — не реакция, не реставрация капитализма? Нет, это чепуха, Глеб.

— Вот тебе раз!.. Какая же это реставрация, если это союз рабочего и крестьянина?

— Как? Значит, чтобы опять были базары? Опять — буржуазия?.. Разве ты хочешь, чтобы ваш завод сдали на концессию капиталистам? Об этом говорили сегодня в исполкоме. И Шрамм будто послал доклад в главцемент. Ты будешь рад этому, да? Такая реакция тебе по душе?

И бледное ее лицо около скул горело румянцем, а лоб и верхняя губа искрились капельками пота.

У Глеба посерело лицо, и, пораженный, он нагнулся к Поле.

— Как, как, товарищ Мехова? Концессия? Какая концессия? Это чтобы рабочие отдали свой завод буржуям?.. Черта с два!.. Я покажу им концессию, сволочам…

— Ага занозило!.. Вот тебе и закрутим новую экопомполитику… Ну-ка, закрути!.. Концессии, рестораны, базары… Кулаки, прожектеры и спекулянты… Может быть, скажешь что-нибудь утешительное про рабкоопы?.. Продналог, кооперация… Может быть, все это нужно… Но только не отступление, Глеб… только не это… только не это!.. Углублять, зажигать всемирный пожар, не бросать завоеванных позиций, а с бою брать новые!.. Вот!..

Она убежала с жаром в глазах, а он, Глеб, стоял взволнованный и думал о том, что говорила Поля.

…В эту ночь Глеб с отрядом стоял в долине, за городом. Все люди были распределены цепью от шоссе — по кривой — до склонов предгорья, а патрули бродили по предместью и будоражили пугливых собак, и по их лаю можно было знать, где шагают патрули.

Глеб и Сергей стояли на опушке леса и следили за факелами в горах.

Вон пламя вспорхнуло рыжей птицей и полетело вверх. Вспыхивали вытянутая рука и плечи человека.

Очень далеко, в ущелье, взметнулся такой же порхающий факел и полетел во тьме падающей звездой.

Выше задрожал и закувыркался третий, потом — еще и еще…

Позади был лес, и он сливался с ночью.

Только деревья рядом, у шоссе, вихрились лохматыми тенями.

…В эту ночь, как и вчера, человек умер от ужаса перед смертью, идущей с гор. И над городом звенит объятая страхом тишина. Город боится по ночам своего шепота и забился в подполье. И в лесу — тишина. Она зыбью плывет из его глубин и пахнет болотом и солодом. И всюду льется, поет шмелиным звоном далекая сказочная капель…

Сергею казалось все призрачным, изменчивым и безграничным. Как культурный человек, он знал ночь при свете электричества, а горы и звездное небо казались такими близкими и понятными, как каменные дома, как бульвары, как пустоты площадей. Днем винтовка не была тяжелой, а теперь она приросла к земле.

Огненная птица упала и забилась в кустах, вспыхнула веером искр и погасла. А в горах и ущельях факелы порхали и близко и далеко.

Глеб сел на траву и равнодушно поглядел туда, где потух факел.

— Его надо поймать, прохвоста… Так и просится на мушку… Садись, Серега!..

— Ведь он совсем близко, Чумалов… Он жжет английский порох. Несомненно, он знает, что мы — здесь, знает и держит себя нахально. Впрочем, мы опоздали, Глеб Иванович: он сделал свое дело. Видишь — потухло. Он не будет рисковать…

Глеб спокойно запалил свою трубку и посматривал на блуждающие созвездия в горах.

— Если бы он не думал, что мы с тобой — дураки и трусы он не стал бы трепаться около нас. Это телеграфист еще поработает, к нашему удовольствию.

Сергей взглянул вдоль шоссе. Оно дымилось пеплом и потухало во тьме. Там, где уже не было видно дороги, черной надгорной тучей громоздилось огромное дерево. И Сергею мерещилось, что в его ветвях вспыхивала спичка и не могла зажечься.

— Всюду — враги, Глеб Иванович. Что удивительного, если они и здесь, вместе с нами?…

Там, за лесом, — вокзал. Но и на вокзале тихо, только ночь пыхтела, как животное, жевала сонную жвачку.

Где-то впереди по шоссе скрипела телега и звенела колесами.

…Все это — только неизбежные эпизоды борьбы. Будущее тоже полно событий: враги еще долго будут злодействовать в стране под разными масками друзей рабочего класса и партии. Борьба с ними будет жестокой и длительной. Но сейчас вот… очень больно, что работа, начатая с таким напряжением и энтузиазмом, сорвана. Разрушен бремсберг, и вагонетки опять валяются среди камней и кустарников, как в те дни, когда он, Глеб, ходил по ржавому мусору с тоскою в душе. Опять стоят дизеля и корпуса цехов — пустые и холодные. Опять — винтовка в руках. Опять, может быть, окопы, переходы, копоть и запах порохового дыма, а не трудового огня.

С его ли силами бороться за организацию трудового фронта, когда все, начиная от машин до гвоздя, разрушено, расхищено, заржавлено, когда нет топлива, нет хлеба, нет транспорта и вагоны громоздятся, на путях горами кладбищ, а у пирсов еще долго не будут дымить корабли… Не прав ли предисполком Бадьин, когда смотрел на него, как на дурака, который сам не знает, за что берется? Выскочка. Головотяп. Пустолом. Еще люди не в состоянии крепко держать в руках малое, еще враг угрожает самому существованию рабочей власти — как же можно строить план воскресения завода? Об этом ли думать сейчас, когда рабочий класс обречен на голодный паек и, обессиленный, не может вынести тяжести рабочего дня? Для чего производство, когда хозяйственная жизнь республики парализована на годы и страна вымирает от голода?..