Николай Сказбуш - Октябрь

— Слава богу, месяцы прожил, кормили, поили, хлеб ел — не грех заглянуть.

— Ну, что с тобой толковать — парень самостоятельный, дело твое.

— Да они что — плохие люди?

— Старик у них правильный был, ничего не скажешь. Да и старуха — женщина разумная.

— А Павел что? Неужели, по-вашему, Павел плохой человек?

— Почему плохой — не плохой. И Павел ничего. Не сразу к нам пристал, ну да что уж. Старое не поминаем.

«Старое не поминаем!»—отметил про себя Тимош.

— Не пойму я вас, Тарас Игнатович, — продолжал допытываться он, — честное слово, никак не пойму. Старик, говорите, хороший человек, Александра Терентьевна — разумная и Павел неплох. Кто же остается? Прямо скажите!

— А есть такие пигалицы. Собой птички-невелички, а всему причина.

— Это вы называете — прямо! — запавшие в память слова Ткача «старое не поминаем» не давали покоя Тимошу!

— А чего ж, не прямо, куда прямее: бывает, что гости шумнее хозяев. Шуму у них много, галасу. А где шум, там настоящего дела чертма.

— Ну и человек же вы, Тарас Игнатович!

— А какой человек? За рабочее дело болею, такой человек. А ты что думал!

— Хотите, я вам прямо скажу, что думаю?

— А чего ж… Отец твой мастер был прямо говорить.

— Не обидитесь?

— Кто ж на прямую правду обижается?

— Не успели из подполья выйти, уже драчку между собой завели!

— Ишь ты! Пришло, значит, время яйцам курицу учить.

— Не учить, Тарас Игнатович, а смотреть обидно. Вот вы говорите, душой болеете. А мне что ж не больно? Я что, деревянный? Думаете, не вижу? Думаете, Тимошка всё еще в младшеньких ходит? Политический бесштанько? А я всё вижу.

— Видишь, — усмехнулся Тарас Игнатович. — А ты слышал, как народ на заводах выступает? Все за одно. От самого первого дня революции. Ничего у них нет ни мудреного, ни крученого, ни верченого. Каждый свое знает. Ни вправо, ни влево не свернут. А зачем же наши барышни некоторые вертят и мутят, да еще и вокруг них шум, зачем рабочему человеку голову туманят? Вот что спрашивается? А Павка, если на то пошло, тоже у них хорош, вместо того, чтобы всыпать кому следует, он там дискуссии разводит. Панькается.

«Старое не поминаем, — думал Тимош, — так вот почему Павел так насторожился против Левчука».

Агнеса проворней Павла, самоуверенней, острее — не боится Левчука, бравирует, играет словами.

Не потому ли, что надеется на поддержку Ивана? Птичка невеличка — храбрая птичка на крепком плече Ивана!

— Но ведь партия не клуб…

А может быть, и Агнеса боится старого, потому так и рвется на Никольскую, в новое свое общежитие, чтобы порвать со старым?

— Тимошка! — в третий раз окликнул Ткач.

— Шо, батько?

— Вот тебе и шо. Не слышишь, что ли — хорошие вести, хлопец. Оружие для нашего завода надо доставить. Требуются ребятки аккуратные и решительные, — и Ткач сообщил, что Павлу поручается достать оружие для заводских дружин, и что Тимоша и Коваля решено зачислить в отряд Павла.

Когда с делом было улажено, Тимош неожиданно обратился к Ткачу:

— Тарас Игнатович, что я хотел спросить… — Тимош украдкой глянул на старика, словно стараясь предугадать, стоит ли затевать беседу.

— Ну, чего еще…

— Иван скоро вернется? — издалека повел Тимош, но старик сразу насторожился:

— А тебе что, соскучился?

— И соскучился, да и так… Люди нужны. Вы ж сами говорили. Ну я и спросил про Ивана… К слову пришлось.

Старик в упор уставился на младшенького:

— Это ты что — для себя интересуешься или как? Может, кто спрашивал?

— Никто не спрашивал, — поспешил заверить Тимош, — брат он мне или кто по-вашему?

— Ну, добре, добре, Тимошка, — смягчился старик, — а то я думал, может, кто другой. Ну, да чего говорить! В общем, Тимошка, ждем. Скоро ждем. Дела там у них в Петрограде горячие…

Продолжать беседу в намеченном направлении было опасно, затаив имя Агнесы до более благоприятных времен, Тимош поблагодарил старика за совет и в тот же вечер поспешил его выполнить.

«Дорогой наш брат Иван!

Пишет тебе твой младший брат Тимошка. У нас, слава богу, всё благополучно, поскидывали царскую сволочь, теперь думаем, кого дальше скидывать».

Так начал свое письмо Тимош. Поставил первую точку и задумался — не много писем написал он за всю свою жизнь, хоть и осталось за плечами добрых восемнадцать лет, а по метрике и все двадцать. Столько хотелось сказать, столько накопилось всего, а перед ним была четвертушка бумаги, крохотный квадратный листок. Великое множество мыслей роилось в голове, нужных, хороших мыслей, великих планов и мечтаний, и всё это на бумаге превращалось в корявые слова, и он писал, как тетка Палажка на деревне:

«…а еще тебе хочу сказать, что рабочие у нас тут все за одно, только нелегкое это дело. Раньше, когда думал о пятом годе или про Парижскую коммуну, то я считал, что мы по эту сторону, а контрреволюция по ту сторону баррикад. А теперь вижу, что и рядом с тобой всяких гадов хватает. Я про всё хотел написать, по теперь уже когда приедешь…

…Дорогой Иван, что я главное хотел тебе написать: на Ивановке всё благополучно. Агнеса очень тяжело болела…»

Тимош снова задумался, перебрав в уме все известные ему болезни, не остановился ни на одной и продолжал:

«…так тяжело болела, что мы даже не знаем. Очень скучала за тобой и всё спрашивала. Но теперь ничего; вернулся Спиридон Спиридонович Левчук и они вместе с Агнесой ходят на все митинги и собрания в Совет. Сейчас они с Агнесой устраивают общежитие для молодежи и скоро в него переедут. Так что, пожалуйста, скорее приезжай или хоть напиши…».

Когда Ткач сообщил, что партийный комитет решил добиться вооружения рабочих отрядов, Тимош подумал, что речь идет о поездке на Тульский оружейный завод. Однако на этот раз речь шла о складах в ближайшем военном городке. Всё было уже улажено, оставалось только забрать ящики и привезти на завод — такой оборот дела охладил пыл Тимоша:

— Опять в дворовую бригаду, старший, куда пошлют.

Антон Коваль оборвал товарища:

— Если так думаешь, сиди дома.

Но Тимош упрямо продолжал:

— А разве тебе, Антон, не хочется вырваться из дворовой бригады? Неужели не хочется, чтобы скорее настоящая, большая жизнь. — Ему вдруг показалось, что он повторяет чьи-то чужие слова, но Тимош не мог уже остановиться: — Революция, Антон, революция! А мы ходим с бантами, митингуем в цехе. Что-то еще держит нас. Кандалы сбили, а кандальи привычки остались. Разве не обидно, Антон?

— Не пойму, про что говоришь, — тонкие губы Коваля сжались еще плотнее, запавшие глаза уставились на друга с таким укором, что Тимошу стало не по себе.

— Я надеялся, в Тулу направят. Наконец-то, до настоящего дела дорвемся! А выходит — с одного двора на другой перетаскивать.