Пантелеймон Романов - Товарищ Кисляков(Три пары шёлковых чулков)

«А вы знаете, что этот субъект про вас говорил?»

Эти соображения поселяли в нем растерянность и держали его в болезненном напряжении, точно он шел по канату над пропастью и рисковал полететь кверху тормашками при каждом неосторожном шаге. В результате приходилось испытывать постоянное сердцебиение и ждать позорного разоблачения не с той, так с другой стороны (склероз).

На этот раз вышло всё удивительно благополучно. Он вошел в подъезд, поборовшись некоторое время с тяжелой дверью, которая потащила его за собой, отдал Сергею Ивановичу свое пальто, по обыкновению вывернув его заштопанным местом внутрь, и вдруг увидел на лестнице Полухина.

Тот стоял и ждал его.

— Вот хорошо, что я вас встретил, товарищ Кисляков.

У Кислякова сначала испуганно забилось сердце, так как он вообразил, что Полухин будет спрашивать его впечатление о собрании, а тут может услышать кто-нибудь из своих, когда они будут проходить мимо библиотечного зала. Кроме того, его слух опять неприятно покоробило обращение «товарищ Кисляков», которое его чем-то оскорбляло.

Но Полухин заговорил не о собрании. Он прошел вперед Кислякова по коридору и, войдя в первый зал, остановился.

— Помните, в прошлый раз вы спросили, что я тут рассматриваю, а я вам сказал, что одна мысль пришла в голову?

— Да, помню…

— Ну, так вот, когда я в первый раз пришел сюда и посмотрел, я понял, что всё это — ерунда.

— Что ерунда?

— А вот всё это дело. Что мы здесь делаем? Гробницы какие-то стережем! И мало того, что гробницы, а еще и реликвии. Вот эти царские шапки… Раз мы к ним с таким почтением относимся, значит, на них будут смотреть с почтением и другие, — те, кто приходит сюда.

— Совершенно верно, — сказал Кисляков.

— Тут всё прошлые века, и, значит, мы тут — в прошлом. Они лежат без движения, а их надо заставить двигаться. Правильно я говорю?

— Правильно, — сказал не сразу Кисляков, так как не понял в первый момент мысли Полухина, а показать это не решился.

— Надо сделать музей таким, чтобы он не охранял прошлое, а показывал, откуда и куда мы идем. Так? Правильно?

Кисляков опять сказал, что правильно. Но сказал не сразу, а несколько подумав. Иначе Полухин может подумать, что он ничего не соображает, а соглашается только потому, чтобы не противоречить начальнику.

— Мы сейчас не такие богатые, чтобы у нас гробницы, да еще без дела стояли. Нам нужно на образцах показать всю дорогу, по которой прежде шли и по которой теперь идем. Вот это будет нужный музей! — говорил Полухин, на каждом слове махая перед собой вверх и вниз рукой с выставленным указательным пальцем, как регент на клиросе.

У него была странная жестикуляция — указательным пальцем, причем остальные пальцы он подгибал.

Кисляков начал понимать, чего хочет Полухин, и в тот же миг почувствовал, что начинает приближаться к ушедшей от него жизни.

— Я понимаю, — сказал он, — нужно заставить музей работать в ногу со всем строительством и в живых образах отмечать не только прошлое, а всю линию движения, включая и настоящее время с его достижениями и завоеваниями. Да и прошлое нужно так сгруппировать, чтобы была видна история, т. е. движение, а не отдельные шапки.

— Вот молодец, брат! Ты сразу схватил! — сказал Полухин, хлопнув по плечу Кислякова, и тот ощутил неожиданный прилив сложнейшей радости. Это была радость от того, что он понял Полухина, и что станет еще ближе к нему. И была радость от того, что он выделился из числа обреченных как годный для новой жизни. Наконец, была радость от того, что в него действительно как будто влилось новое содержание и предстояла новая, интересная работа, в тесном содружестве с директором Полухиным.

— Знаете, что? — сказал он. — Я займусь вот чем: набросаю план проекта реорганизации музея.

— Здорово. Вали!

— А эту свою церковную живопись брошу.

— К чорту ее, какая там живопись, — сказал Полухин, энергически махнув рукой. — Вот ты — живой человек, а все твои товарищи — только гробовщики и больше ничего. Так? И намнужны такие люди. А французский язык нам тоже ни к чему, — закончил Полухин, очевидно намекая на Марью Павловну.

— Да, конечно, — согласился Кисляков. — Тут надо подобрать соответствующих. Молодежь лучше всего подходит.

Мимо сзади них прошел Гусев, и Кисляков почувствовал неприятное ощущение в спине. Второй раз он почему-то проходит здесь. Пойдет и поделится впечатлением с Галаховым, а тот ему со своей стороны скажет:

«Боже, что за люди стали: только еще недавно отзывался о директоре, как о дикаре, который развалит всё дело, а сейчас уже в дружбе с ним»…

— А вы знаете, Андрей Захарович, — сказал Кисляков, — для меня встреча с вами — большая неожиданность…

— А что?

— Когда вы пришли сюда, я думал: «Этот человек, совершенно незнакомый с делом, только развалит всё», — а вы сразу увидели, что тут нужно, и меня зажгли.

Он сказал это инстинктивно, от жажды полной искренности, но вышло без всякого с его стороны расчета так, что, если Галахов действительно скажет о нем Полухину, тот, только улыбнувшись своим живым глазом, ответит:

«Знаю, он мне сам говорил об этом».

— Ну, так, значит, беретесь? — спросил Полухин.

— Конечно!

— Верно. Вали!

На следующий день приехал Аркадий Незнамов, и Кисляков вечером собирался к нему.

Он действительно собирался, т. е. старался одеться как можно лучше. Ему казалось, что при интеллигентской небрежности Аркадия в одежде на его молодую жену произведет приятное впечатление прилично и тщательно одетый человек.

Но тут началась история. Во-первых, когда стал торопясь надевать башмаки, то порвался шнурок, так что его пришлось связать. Получился узел с хвостами. Хвосты обрезал — узел развязался. И потом каблуки у башмаков, съеденные с одной стороны асфальтовыми тротуарами, имели жалкий вид и были рыжие, так как нехватало терпения каждый раз чистить их сзади.

В подтяжках давно, вместо мягких шнурков на блоках, были оконные шнурки. Прежде, когда у него не было никаких встреч с женщинами, он довольно хладнокровно резал с окна шнурки, передвигал галстук так, чтобы не видно было протершегося места. Теперь же при мысли о том, что почувствовала бы жена Аркадия, если бы увидела его за этими приготовлениями, ему стало так стыдно, что он даже покраснел. Словно тут, в комнате, кто-то стоял и смотрел на то, как он колдовал над своим костюмом.

А Елена Викторовна не стесняется, едет на Волгу дышать воздухом, покупает себе туфли. В то время как он, собираясь итти в приличное место, должен заниматься какой-то черной магией над своим костюмом и пальто! Да, — еще пальто! С заплатой!

Он снял пенснэ, потер немножко нос, на котором от зажима были красные ущемленные места, и стал бриться, но уронил на комоде металлический стаканчик для воды. Сейчас же из-за стены, со стороны мещанской комнаты, послышалось: