Пантелеймон Романов - Русь. Том I

— Ну, я уйду тогда, — сказал обиженным и расстроенным тоном Митенька, которому хотелось почти плакать от бессильной досады.

Но вдруг он почувствовал, что руки ее как бы испуганно схватили его, чтобы он не уходил, и девушка с виноватой лаской прильнула к нему.

— А не обманешь? — спросила она, как бы с последним сомнением.

— Чем?…

— Не бросишь? Сарафан синий купишь?…

— Что ты, бог с тобой, — воскликнул Митенька с искренним порывом от сознания, что она сейчас уступит и уберет наконец свою руку.

— О, господи батюшка, а грех-то… Только чтобы шерстяной, — сказала Татьяна. И вдруг, как бы поборов в себе последнюю нерешительность, она с силой схватила шею Митеньки обеими руками и, больно прищемив ему ухо, навзничь вместе с ним откинулась на постель в телегу, закрыв лицо рукавом.

До рассвета было еще далеко. На дворе была такая же теплая июньская ночь, и свежий ветерок иногда заходил в ворота сарая, и тогда сильнее пахло ржаным колосом и сеном, постланным в телегу…

Когда у Валентина Елагина спрашивали, скоро ли он рассчитывает отправиться на Урал, он отвечал, что отправится в тот же момент, как только устроит дела своего приятеля Дмитрия Ильича Воейкова.

— Ну, а что, как выяснилось, трудно найти покупателя? — спрашивал собеседник.

— Трудно, — отвечал Валентин, — мы до сих пор не встретились еще ни с одним.

— Ну, бог даст, найдется как-нибудь, — говорил собеседник.

— Думаю, что найдется, — соглашался Валентин.

— А у Владимира еще не были?

— На днях едем.

К Валентину теперь особенно часто приезжали приятели, чтобы захватить его, пока он не уехал.

Валентин всех принимал и каждого звал с собой на Урал, определяя для сборов недельный срок.

Только относительно Федюкова у него сложилось твердое убеждение, что тому нельзя ехать, так как он связан семьей.

Но в то же время, когда кто-нибудь другой отказывался ехать, ссылаясь на семью, Валентин спокойно говорил ему, чтобы он бросил семью и ехал.

Если ему говорили, что неудобно ехать, так как и без того двое едут, и Валентину самому же будет трудно их устраивать, в особенности если среди приглашавшихся была женщина, — Валентин говорил, что устроит и женщину, — будет с ним спать на шкурах и готовить собственными руками пищу.

Если это говорилось при баронессе, она испуганно вздрагивала и сейчас же замолкала.

В работах Общества ему не предлагали никакого участия на том же основании, что все равно в неделю он ничего не успеет сделать. А кроме того, все знали, что он всецело поглощен устройством дел своего друга. И не о двух же головах в самом деле человек, чтобы наваливать на него еще работу.

И все так близко к сердцу приняли его дело продажи, что часто обращались к нему со всякими советами и говорили ему, чтобы он был осторожен и не продешевил бы имение.

На это Валентин отвечал, что он постарается быть осторожным и не продешевить.

Так как этими вопросами и советами его встречали каждый день, то Валентину показалось неловко дольше обманывать ожидание приятелей.

Эта мысль привела его к заключению, что довольно сидеть, пора кончить это дело и, отряхнувши от ног прах культуры, перенестись в первобытный суровый Урал с его девственными лесами, озерами и непроходимыми чащами.

Результатом этого явилось то, что с вечера было послано за Петрушей, а наутро Валентин, провожаемый до подъезда баронессой Ниной и профессором, сел в коляску и велел Ларьке везти себя к Владимиру, предварительно заехавши к Воейкову.

— Ну, собирайся, — сказал Валентин, неожиданно войдя на другой день утром к Митеньке, после его поездки к Ирине.

Он заявился, по обыкновению, с Петрушей.

— …Уже? — сказал испуганно Митенька.

— То есть, как уже? Ведь мы давно должны были ехать.

— Значит, продано?…

— Что продано?

— Имение мое…

— Пока только едем к Владимиру продавать, — ответил Валентин.

— Ах, так… — облегченно сказал Митенька. — Ну, что же вы, садитесь… Может быть, чаю… Повесь на этот гвоздь, дай я повешу… Я сейчас пойду распоряжусь… самовар, я думаю, поставить.

— Да ты не спеши, — сказал Валентин, — ты всегда спешишь почему-то. Есть мы не хотим. А если хочешь быть настоящим деловым человеком, то пойди, скажи своему Митрофану запрягать.

— Хорошо.

И Митенька сейчас же вскочил и побежал, как будто ему нужно было хоть куда-нибудь приложить ту потребность суетливого движения, которая у него появлялась всякий раз, когда к нему приезжали.

Он вышел на двор и увидел Митрофана. Но не сразу окликнул его, чтобы посмотреть, чем он занимается.

Митрофан шел, лениво заплетая ногу за ногу, как идет по жаре человек, только что вставший от послеобеденного отдыха, когда ноги не слушаются, хотя сейчас было уже к вечеру и жары никакой не было.

Митенька смотрел на эту походку Митрофана и раздражался. Потом крикнул:

— Митрофан, пойди сюда.

Митрофан, остановившись, удивленно оглянулся сначала в одну сторону, потом в другую и, наконец увидев барина, стоявшего на крыльце, пошел к нему.

— Поскорей-то идти не можешь?

— Чего? — спросил Митрофан, остановившись.

— А он совсем стал!.. Ничего, иди скорее. Закладывай коляску, мы сейчас едем.

— Коляску? — переспросил Митрофан.

— Ну да.

— А куда ехать-то?

— Я почем знаю, — сказал нетерпеливо Митенька. — Валентин Иванович скажет.

— А они, значит, тоже поедут? — спросил Митрофан, как будто он чем-то затруднялся и хотел наперед знать все условия поездки.

— Ну да, и он поедет, — сказал Митенька с раздражением, так как от спокойных и равнодушных вопросов Митрофана ему начинало казаться, что Митрофан его не уважает и не боится, как рабочий должен бояться своего хозяина.

— Так, — сказал Митрофан, продолжительно кивнув головой сверху вниз и глядя в землю, как бы соображая все эти обстоятельства. — Больше ничего?

— Ничего. Запрягай поскорее.

Митрофан повернулся и пошел. И когда хозяин с раздражением смотрел ему вслед и думал о том, сколько этот человек способен отнять даром времени, Митрофан вдруг остановился на полдороге, с сомнением покачал головой и вернулся опять к крыльцу.

— А ведь дело-то не выйдет…

— Это еще отчего?

— Коляска у кузнеца, — сказал Митрофан.

— Разве еще до сих пор не готова?!

— Черт его знает… у него вчера только запой кончился. Пойди, потолкуй с ним. Нешто это человек? — сказал Митрофан, сняв свою тяжелую зимнюю шапку и рассматривая ее.

— Да ведь ты сам же ему отдал! — крикнул Митенька, чувствуя, что тут нужно бы крикнуть громовым голосом, чтобы вывернуть у Митрофана всю душу наизнанку. Но такого голоса у него не было, а душу Митрофана вывернуть было вообще трудно.