Пантелеймон Романов - Русь. Том I

— Черт знает что, — говорил один, полный бритый и красный человек в котелке, сдвинутом на затылок, повидимому, актер, бывший все время больше других в возбужденном состоянии. — Черт знает что, ведь я тебя не знаю совсем, — говорил он Валентину, — может быть, ты мерзавец первой руки, и этих дьяволов тоже не знаю, а мы друзья! Скажи мне: «Поедем, Сергей, в Астрахань» — и я поеду; в чем сейчас есть, в том и поеду. Вот, брат, как!..

— В Астрахань пока не нужно, — сказал Валентин.

— Не нужно? Ну, черт с тобой. Напиши, когда нужно. Да, адрес мой!.. Получай.

В результате всех этих странствований и завертываний то к одному, то к другому, Валентин увидел себя в Царском Селе у совершенно незнакомого молодого светловолосого господина, который на него странно смотрел, сидя в кресле своего кабинета.

— Я что-то ничего не помню. Это так и нужно? — спросил у него Валентин, повернув к нему голову с подушки дивана.

— Все обстоит благополучно, — сказал господин, поспешно засмеявшись. — Перед тобой Андрей Лазарев.

— А, ну в таком случае хорошо, — сказал Валентин. И тут он вспомнил, что его путь, собственно, простирался только до Петербурга.

Не входя в бесполезные вопросы о том, почему он здесь, Валентин выехал в Петербург, оставив новому знакомому на сохранение свои чемоданы.

Но, приехав в Петербург, он увидал, что дела у него здесь нет никакого. Он только зашел в свой любимый ресторан на углу Невского и Морской, позавтракал, потом, уходя, остановился около радостно узнавшего его швейцара и довольно долго говорил с ним, загораживая всем дорогу своей большой фигурой. Расспросил у него, как он живет, не женился ли за это время, на что швейцар отвечал, что, слава богу, женат уже 20 лет.

— Это хорошо, — сказал Валентин.

Оттуда прошел на набережную, разукрашенную по случаю приезда французского президента флагами.

По Неве шел тяжелый серый броненосец; на борту около наклоненных назад четырех толстых труб стояли маленькие человечки и махали руками и платками.

С берега им тоже махал собравшийся народ.

— Знакомых, что ли, увидал? — спросил Валентин у молодого фабричного, тоже мимоходом махавшего снятым суконным картузом.

— А черт их знает… французы, — сказал тот и прошел мимо.

Валентин посмотрел вдоль набережной, как на вечернем солнце золотится тонкий шпиль адмиралтейства, как по широкой Неве бегут, дымя, беленькие пароходики, наполненные мужчинами в шляпах и дамами с белыми зонтиками, как играют радуги от освещенной вечерним солнцем воды на высокой чугунной решетке Летнего сада, с его белеющими сквозь зелень статуями.

И далеко, без конца отражаясь в две линии перевернутыми в воде зданиями, расстилался Петербург, блестя ослепленными вечерним солнцем бесчисленными окнами домов, дворцов, крышами, шпилями, чугунными узорчатыми решетками и флагами судов на реке.

Валентин вдруг почувствовал, что он ехал сюда именно затем, чтобы постоять вот так в вечерний час, посмотреть на реку, на взвивавшегося на фоне неба бронзового коня с Петром в венке, на темную громаду Исаакия, пройти по освещенному вечерним солнцем Невскому с его нарядной, всегда праздничной толпой, с бесконечной туманной перспективой домов, магазинов с белыми полотняными навесами от солнца над окнами.

Сделав все это, вдохнув полной грудью этот петербургский воздух, Валентин почувствовал, что его дела окончены.

Потом, взяв билет до Царского, поехал к Лазареву. Кто был этот молодой человек, он так и не знал и не помнил, почему он к нему попал.

Когда Валентин приехал к нему, чтобы проститься и по своему обыкновению извиниться, хозяин сидел у письменного стола и что-то писал.

Но он сейчас же встал, торопливо прошелся по ковру, шершавя с затылка к макушке короткие волосы, и остановился перед Валентином.

— Умный человек должен не создавать факты, а переставлять их по своему усмотрению и делать из них дела… — сказал он, положив руку на плечо Валентина и нерешительно глядя ему в глаза своими странными глазами, как бы готовясь в случае несовпадающего настроения собеседника сразу изменить тон и смысл сказанного, обратив все в шутку и каламбур.

Он снял руку с плеча Валентина и отошел к окну, потом быстро повернулся и, продолжая стоять там, сказал:

— Это великая мысль, Валентин. Власть получает не тот, кто создает факты, а тот, кто используетположение вещей.

Валентин пристально посмотрел на него.

— Создано и без того много: пора пользоваться? — спросил он.

Лазарев, как-то встрепенувшись, вскинул на него глаза. И одну секунду они стояли друг перед другом, как стоят двое, когда у них сказано что-то важное, но каждый из них не знает, что у его собеседника в душе на этот счет: понимает ли он его как единомышленник или как опасный человек?

Валентин чуть заметно улыбнулся.

— А ужинать дома будем? — спросил он.

— Будет… величайшая война, — не сразу и медленно сказал Лазарев, не отвечая на вопрос об ужине и глядя, сощурив глаза, на окно.

Валентин молча поднял на него глаза.

— Будет, факт? — сказал он.

В лице Лазарева опять что-то дрогнуло между улыбкой и боязнью, и он, внезапно изменив тон, размашистым русским жестом взял со стола котелок и сказал весело:

— Едем ужинать!

Ужинать поехали, а на следующий день, когда Валентин собрался уезжать, Лазарев удивленно спросил:

— А разве ты свои дела в Петербурге уже кончил?

— Кончил, — сказал Валентин.

— Скоро…

Провожая Валентина в переднюю, Лазарев опять положил ему руку на плечо.

— Ты серьезныйчеловек, Валентин… Если бы тебе, — он помолчал, — кто-нибудь предложил интересное дело… во всероссийском масштабе, — сказал он, описав широкий круг рукой, — ты принял бы его? Я вижу, что мы с тобой очень умные люди.

— Только ни торговли, ни поставок, ни финансов, ни партий.

Лазарев, глядя на него, тем же тоном, каким сказал это Валентин, повторил:

— Ни торговли, ни поставок, ни финансов, ни партий.

— Хорошо, только как с Уралом? Отложить?

— Урал отложи: не уйдет.

— Это верно, — сказал Валентин.

— Если пришлю телеграмму, приедешь?

— Присылай, приеду, — сказал Валентин. — Факты нужно не создавать, а использовать созданные, и они дадут власть, — прибавил он.

Лазарев опять бросил на него тот же взгляд и, вдруг весело рассмеявшись, крикнул, как бы придавая этому шуточное значение:

— Да, да, не создавать, а использовать…

Говорить о надвигающихся событиях сделалось общей потребностью. И как только наступал вечер, так никому не сиделось дома: каждый чувствовал, что там, где в нем прежде было пустое место, теперь появилось огромное жизненное содержание, которое требовало выражения.