Пантелеймон Романов - Русь. Том I

— Ну, а теперь… — сказал ветеринар, беря с левой стороны стола какие-то листы и перекладывая их на середину, — теперь подходите по очереди и говорите, у кого сколько скота подохло и сколько осталось живых.

Мужики переглянулись; а некоторые, слишком вылезшие наперед, попятились обратно в толпу. На лицах всех появилось то напряженно-озадаченное выражение, какое бывает у толпы обвиняемых, которые рассчитывали было отделаться без всяких последствий, как вдруг следователь поставил вопрос, сразу повернувший дело другой стороной.

Сенька переглянулся с соседом и, перестав усмехаться, сказал негромко:

— Вон дело-то куда пошло…

Все ближние оглянулись на него. А задние, вдруг отделившись от толпы и пригинаясь, чтобы их не увидели через головы от стола, юркнули за ракиты, потом за угол и бросились к своим дворам.

— Сгоняй скотину! — кричали они громким шепотом на баб, обомлевших от испуга, и, не дождавшись их, сами открывали ворота, выгоняли, как на пожаре, овец, телок, коров и велели ребятишкам гнать их под бугор.

И, судя по тому, как быстро исчезали, точно куда-то проваливались со дворов коровы, видно было, что практика в этом деле у мужиков была широкая.

Только Захар Алексеич не пошел сгонять свою овцу, сказавши:

— По дворам не пойдут, по дворам ходят, когда подати собирают.

Сема-дурачок, имевший одну коростовую телку, стоял с раскрытым ртом и то смотрел на начальство, то пригибался и заглядывал под локти, чтобы видеть, что делается на дворах.

— Ну, сколько у тебя скота? — спросил ветеринар, обращаясь к Ивану Никитичу.

Тот испуганно вытянулся, потом, оглядываясь, попятился было назад, но сзади стоял плотным кольцом народ, ему некуда было податься.

— Три живых, одна подохла, — сказал он растерянно.

Ветеринар что-то отметил у себя в бумагах карандашом.

— А у тебя сколько? — спросил он, обращаясь к Семе-дурачку.

Тот сначала оглянулся назад, думая, что другого спрашивают. Но Фома Короткий, все время зорко следивший за направлением взгляда начальства, сказал, поспешно дернув Сему за рваный рукав:

— Тебя спрашивают.

Сема сначала окаменел, а потом вдруг быстро сказал:

— Четыре околетых, одна живая.

Все переглянулись.

— Дурачок, а лучше умного сообразился, — сказал негромко кузнец.

Ближние к кузнецу оглянулись, и вдруг запись сразу пошла живее. Мужики уже сами подходили к столу, только слышалось:

— Две живых, четыре околетых…

— Две околетых, живых нету…

Все с повеселевшими лицами отходили от стола с тем выражением, с каким отходят новобранцы, не годившиеся при осмотре для службы и получившие чистую.

Только один Иван Никитич, плюнув, отошел мрачный и расстроенный в сторону. Он, не разобравшись, показал столько скота, сколько у него было в действительности. Что будет из этой описи, неизвестно, а если будут выдавать пособия, то Сема-дурачок сообразил, а он, хозяйственный и аккуратный мужичок, — не сообразил. Один из всех.

Когда начальство уехало и страх неизвестности прошел, все сразу зашевелились, и в толпе послышались оживленные голоса.

— Прикатили оба в стеклах, — сказал, злобно сплюнув, Захар, стоя в своем рваном, сползающем с плеч назад кафтане, — столько всяких чертей нагнато, что не знаешь, с какой стороны укусят.

— Это выходит, теперь с своей собственной лошади шкуру драть не моги? — сказал кузнец.

— В чужой карман уж лезут, — послышались сзади голоса.

— Какие раньше захватили, те драли, а мы утремся.

— Полдеревни драло.

— Подумаешь, какие прикатили. Наговорили с три короба, и до свиданья.

— Ведь это надо выдумать такую штуку, — говорил какой-то веселый мужичок сам с собой, покачивая головой, — муха, говорит, на тебя сядет, и — конец, помер. Ах, сукины дети!

— Мухи мухами, а теперь дери да оглядывайся.

Молчавший все время лавочник вдруг выделился из толпы и сказал громко:

— У кого своя голова мозгом не работает, тот должон слушать, что ему говорят. Вам сказано, что — зараза и чтоб ее не распространять.

Все перестали смеяться и замолчали, нерешительно переглядываясь.

— Что ж, выходит, и кожи драть нельзя? — спросил голос из задних рядов.

— …Это твое дело, — не сразу сказал лавочник, — а только держи отдельно, вот и все.

— …В стойле… — подсказал насмешливый голос.

— Сема, у тебя стойло есть? — спрашивал Сенька Сему-дурачка, хлопнув его по плечу.

— Какая стойла? — спросил Сема.

Все засмеялись.

Только Иван Никитич стоял хмурый и раздосадованный. Его мучила мысль, что если будут выдавать пособия, все получат, а он нет, потому что, должно быть, сам черт в нужный момент помутил рассудок.

Поговорив, все стали расходиться. Сзади всех шел веселый мужичок и, покачивая головой, говорил:

— Муха, говорит, на тебя сядет, и — конец. Ах, пропасти на тебя нет!

На Дмитрия Ильича Воейкова все неприятнее и неприятнее действовали слухи и разговоры о надвигающейся войне. Как он ни зарывался в свою внутреннюю жизнь, все-таки в его жизнь точно врывался посторонний мотив и делал скучной и неприятной собственную мелодию.

Но он решил в корне убить в себе потребность отзываться на внешние события.

Если же Митенька нечаянно встречался с знакомыми и его вызывали на разговор, то он держался так, как будто этот разговор о событиях он предоставлял другим, кому, кроме этого, не о чем думать и говорить.

Он с высоты своего нового сознания ясно видел внутреннюю пустоту всех, кто слишком серьезно отдавался этим вопросам.

Если бы даже война задела Россию, все равно это его не могло касаться и осталось бы для него таким же внешним.

В самом деле: чем могла его задеть война?

Он не Авенир, который мог беспокоиться, что русский народ будет стерт с лица земли и не успеет осуществить свою великую миссию избранного народа, потому что он, Дмитрий Ильич, давно стряхнул с себя узкие рамки национальности, и ему было безразлично, какой народ будет около него: русские, поляки, евреи или китайцы.

Он не Щербаков, который может бояться за устои, царя и православную веру. Слава богу, этого царя он уже давно ненавидел всеми силами души и пальцем бы не шевельнул, чтобы сделать что-нибудь для него, — наоборот, — сделал бы все, чтобы его спихнуть; не теперь, конечно, — когда эти вопросы, как внешние, перестали иметь для него значение, — а раньше…

Про веру православную и говорить нечего. У него к ней была только одна ненависть и презрение, как к предмету, о котором он, при своем развитом сознании, не мог даже серьезно говорить.

Что касается отечества, то отечества у него не было, потому что он теоретически давно уже сломал все рубежи между отдельными государствами, как варварский предрассудок.