Пантелеймон Романов - Русь. Том I

— Верно! Молодец!

— Что это они там? — сказал помощник секретаря, торопливо составлявший какую-то бумажку. — Да подождите вы, повестка еще не выработана. Что за наказание!

— К делу ближе! — раздались голоса со стороны дворянства.

— Не зажимайте рот оратору. Вам дороже всего форма, а не сущность, — закричали с другой стороны. — Душители!..

Поднялся шум.

Павел Иванович от непривычного напряжения сорвал голос и поэтому только звонил в колокольчик, а Щербаков через голову кричал на всех.

Наконец, мало-помалу, успокоились. Председатель, придерживая рукой горло, стал говорить о том, что нужно же наметить хоть какие-нибудь границы и формы, ибо нельзя, в самом деле, тему об удобрении земли раздвигать до пределов общих принципиальных вопросов социальной жизни.

— Глотку затыкаете! — раздался короткий, отрывистый возглас.

— Ай, глаза колет? — крикнул другой, такой же отрывистый голос.

— Молчать! — закричал Щербаков, зверски взглянув в сторону выскакивавших отдельных голосов, которые, как пузыри от дождя на воде, показывались и скрывались раньше, чем успевали уловить, кто это сказал.

— Дайте же сорганизоваться хоть сколько-нибудь! — кричал умоляюще дворянин в куцем пиджачке.

И так как возражения самые противоречивые сыпались неожиданно с разных сторон, то решили, что главным вопросом следующего заседания будет вопрос о распределении и размещении всех членов по однородным группам или партиям, чтобы председатель хоть мог, по крайней мере, знать, с какой стороны каких ждать возражений.

Необходимость этого сказалась еще и тогда, когда стали прилагать регламент к порядку прений. В нем было определено, что после выступления каждого оратора право голоса имеют: его единомышленник и представитель противоположного направления, то есть за и против.

Но оказалось с первого же шага, что единомышленников не было ни у кого, а противниками каждого являлись все.

И регламент приходилось или менять, или оставить его до следующего заседания, когда выяснится, на какие группы распадается Общество.

— Эх, организаторы!.. — кричали со всех сторон.

— Нет, голубчики! — воскликнул Авенир, уже ни к кому не обращаясь и никого не слушая, а грозя в пространство пальцем, — не на таких напали. Это вам не западные, разграфленные по линейке души, и нас вам не запрятать в рамочки. Потому что в нас — душа и огонь!

— Это же возмутительно, наконец! — слышались раздраженные голоса людей, которые, видимо, отчаявшись добиться толку криком, с досадой бросили свои карандаши и даже повернулись боком к столу, отодвинувшись со своими креслами.

Владимир, растерянно водивший по сторонам глазами, наконец, повернувшись к Валентину, махнул рукой с видом человека, которому совсем закружили голову, и сказал:

— Прямо, черт ее, что…

— Нет, хорошо; молодой энергии много, — сказал Валентин, сидя несколько раскинувшись в кресле и переводя глаза с одного оратора на другого. — Вот никак не могу убедить Петрушу выступить. Его участие необходимо.

— Что же определение цели Общества-то? Скоро мы до него доберемся? Или попрежнему будем ерунду молоть, — сказал раздраженно плешивый дворянин.

— Подождите вы тут с своим определением, — с досадой отозвался дворянин в куцем пиджачке, игравший роль церемониймейстера и пристроившийся уже к секретарям, после того как Щербаков оттеснил его своим стулом от председателя.

В конце заседания оказалось, что главного вопроса, о целях, разрешить не успели.

Когда заседание закрылось с тем, чтобы вопрос был перенесен на следующее заседание, то все как-то нехотя стали подниматься с мест и, разминая ноги, разговаривали и делились впечатлениями. И как только отошли от стола с сукном и махрами, так опять стали тихими и корректными людьми. Даже Щербаков, наступив на ногу Федюкову, тут же вежливо, почти с некоторым испугом за свою неловкость, извинился перед ним.

— Нет, это только в анекдотах рассказывать про этот народ, — говорили одни.

— Да, с такой публикой трудновато что-нибудь сделать, — говорили другие, — сами же установили порядок и не подчиняются.

— И не подчинимся, — сказал Авенир.

Павел Иванович, увидев, что уже все начинают расходиться, сказал:

— Объявляю заседание закрытым. Следующее заседание — 30 мая, в котором выяснится групповой состав Общества.

Он, нахмурившись, поклонился и отошел от стола, наткнувшись на кресло.

Чего больше всего боялась баронесса Нина Черкасская, то и случилось: Валентин не собрался вовремя уехать на свой Урал. И когда она была у Тутолминых, на другой день после заседания Общества, она вдруг с ужасом узнала, что профессор Андрей Аполлонович вернулся из Москвы.

— Вы теперь поняли, что этот ужасный человек со мной сделал?… Он собирался через неделю по приезде ко мне уехать на Урал. Он собирается уже второй месяц…Что?…

Павел Иванович, нахмурившись и закинув голову несколько назад, продолжительно посмотрел на баронессу с своего кресла, где он просматривал газету.

— Но, милая моя, ты сама же говорила, что любишь его и нашла наконец свое счастье, — возразила Ольга Петровна.

— Да, я люблю его и нашла наконец свое счастье, — но ведь два сразу… Куда я их дену? Я теперь даже боюсь туда ехать. Павел Иванович, вы — юрист, скажите мне что-нибудь… впрочем, нет, не говорите, я ничего не запомню, все перепутаю, и это еще больше взволнует меня. И, главное, что же дальше?… Так они и будут двое жить у меня?

— У тебя действительно какая-то путаная голова, милый друг, — сказала Ольга Петровна, — останься с тем, кого ты больше любишь. И мой совет, — принимая в соображение твои некоторые свойства, — брать Валентина. Потому что профессор — всегда профессор. Я помню, он просидел со мной целый вечер, я примеривала при нем платье, и он… остался самим собой.

— Ну да, да… — сказала баронесса, откинув голову, как при упоминании о такой вещи, которую она сама хорошо знает. — Но я сама не могу разобраться… С Андреем Аполлоновичем меня связывает высшее, единство душ, как он говорит сам. Но Валентин… ты права, он больше подходит для меня. В философии я ничего не понимаю. В этом высшем тоже ничего не понимаю. Ты видишь эти платья с вырезами… Это я делала, чтобы вызвать в нем хоть что-нибудь… (я говорю о профессоре). Но ведь я же женщина! ты поймешь меня, Ольга… Я хочу сказать, что я имела основание на такой поступок… (я говорю о Валентине).

— А какое основание ты имела, когда бросила барона для профессора?

— Ну, милая моя, это так давно было, что я тут уже ничего не помню. И там все как-то перепуталось, так что я даже не знаю, ктобросил.

Павел Иванович, сидевший за газетой между двумя подругами, то поднимал газету в уровень с головой и, нахмурившись, начинал читать, то опять опускал и продолжительно смотрел на баронессу, потом на жену.