Пантелеймон Романов - Русь. Том II

А потом, лучшие люди, представители новой власти, чувствовали, что они совсем не знают, как говорить с этим пришедшим поклониться народом. Говорить своим интеллигентским языком — значило обрекать себя на непонимание. А говорить так, чтобы этот народ понял, — значит, нужно было перед своей абсолютной совестью снижать мысль, быть может, даже поступаться в чём-то перед ней. И было как-то стыдно посмотреть на себя в этой роли посторонними глазами.

Притом эти лучшие представители, пропитанные высокими идеями и привыкшие высказывать эти идеи в среде таких же, как они сами, деликатнейших людей, просто терялись теперь, когда перед ними были не тихие, вежливые слушатели, занимающие определённые места в рядах стульев аудитории., а огромная толпа, которая шумит, требует, ждёт желательных для неё слов и может в любой момент, если ей что-нибудь не понравится, закричать — долой… Кроме того, постоянно бывает так, что если вся масса настроена благожелательно, то находятся такие злонамеренные элементы, которые выкрикивают что-нибудь враждебное, и им нужно возражать и обезоруживать их. Но обезоруживать нужно так, чтобы на твою сторону встала вся масса. А в этом опять-таки есть уже доля какого-то подслуживания и уступки перед абсолютной совестью.

И ещё нужно уметь занять эти массы, направить их энергию на практическое дело, потому что они жаждут дела . Потому представители новой власти и не цеплялись за овладение народной массой, а с удовольствием уступали это тем, кто либо не был так щепетилен перед своей совестью, либо не имел таких высоких идей, которые мешали избранникам говорить с народом. А кроме того, избранники были рады всякому, кто предлагал какое-то дело, какую-то организацию, чтобы направить массы к практической работе и увести их, избавить от вечного присутствия и выражения их восторга.

Родзянко и прочие члены Думы видели с самого начала, что какие-то люди заняли одну из комнат Дворца и что-то там делали, организовывали, выходили к массам. С одной стороны, было что-то неприятное и даже возмутительное в том, что какие-то пришельцы, не спрашивая хозяев, забрались в их Таврический дворец, как к себе домой, и члены Думы даже обсуждали между собой этот обескураживающий факт. Пришельцы, как оказалось, назвали себя Советом рабочих и солдатских депутатов.

— Явились, откуда — неизвестно, никто их не выбирал, устроились, как у себя дома. Пожалуйте! — говорил Родзянко, сидя в кресле и разводя руками.

— Кто же им всё-таки разрешил? — спрашивал с дрожью негодования нервный Шульгин, шагая по кабинету и останавливаясь перед вошедшим с графином воды служителем. — Иван Федотыч, кто им разрешил?

— Да вот, они же, его высокопревосходительство и разрешили, — сказал служитель, недовольно ставя графин на стол с зелёным сукном.

— Ничего я не разрешал, — оправдывался Родзянко, — что я мог ещё с нахалами сделать, просто отмахнулся и сказал: пусть их там… только и всего.

Но если было неприятно от этого самовольного и нахального вторжения, то, с другой стороны, в нём был и положительный результат, так как они умели как-то говорить с массами, что-то организовывали и в значительной степени избавляли от необходимости выходить и общаться с толпой, так как охотно брали это на себя. По крайней мере, к членам Думы меньше лезли с вопросами: что делать ?…

Но потом эти пришельцы заняли ещё комнату, потом ещё.

— Вы видели, что там делается? — говорил в негодовании кто-нибудь из членов Думы. — Они уже весь коридор заняли.

— Да уж видели…

— Ужасное нахальство.

— Они ещё, чего доброго, в кабинет председателя заберутся.

— Ну уж это слишком, на это не пойдут, и всё-таки это такая степень наглости, перед которой опускаются руки.

— И ведь никакого чувства ответственности, полнейшая самоуверенность, как будто для них всё просто и ясно.

— А главное — неудобно им запретить, — говорили, уныло разводя руками, члены Думы.

— Вот только одно утешение, что они с массами умеют разговаривать и теперь меньше народу к нам стало лезть. Боже, до чего же противна эта толпа! Вот такие — нахалы — и могут с ней разговаривать.

И когда к дверям кабинета председателя подходили какие-нибудь делегаты, то Иван Федотыч уже прямо направлял их к комнате № 10.

— Вон туда идите, там вам всё объяснят.

— Разве туда теперь переведено? — спрашивали удивлённо делегаты.

— Туда, туда, всё переведено туда, — говорил Иван Федотыч, подозрительно и недоброжелательно глядя вслед уходящим делегатам в солдатских шинелях.

И благодаря тому, что у вождей не было плана, приходилось радоваться тому, что другие за них что-то делают, потому что у интеллигентных вождей были большая совестливость и большое чувство моральной ответственности: имеют ли они право давить на массы своей мыслью? А у левых, очевидно, такой совестливости не было, и они с необычайной самоуверенностью говорили речи, встречали делегации, давали инструкции.

И депутаты ещё и ещё раз удивлялись, что это за порода такая: никто их не знает, никто не выбирал, а они чувствуют себя хозяевами. Председателя Думы знает вся Россия, и он же перед ними принуждён отступать.

— Я отступаю перед нахальством, — сказал недовольно Родзянко. — Потому что перед ним прямо становишься в тупик.

А потом кончилось тем, что пришлось хозяевам перебраться в самый дальний и тёмный уголок коридора, потому что те заявили, что им тесно.

И перебрались. Перебрались, потому что противно было вступать в пререкания с какими-то, в сущности, неизвестными самозванцами и отстаивать свои права, И вожди, образовавшие Временный комитет Государственной думы, как испуганные овцы, потерявшие пастыря, сбились в одной комнатке и желали только, чтобы к ним не лезли, чтобы хоть здесь найти защиту от вторжений толпы, которая, несмотря на её верноподданническое настроение, ничего, кроме испуга, неловкости, близких к отвращению, не вызывала.

— Это даже лучше, что перешли сюда, — сказал кто-то, — по крайней мере, все эти делегации по дороге к нам попадут в Совет и застрянут там, а до нас не дойдут.

— Нет, кто их выбирал! — восклицал Родзянко, шевеля пальцами перед лбом. — У меня в голове не укладывается, какую надо иметь наглую самоуверенность.

Но хуже всего, что приходилось поддерживать контакт с этими господами, которые набрали солдат в шинелях, шапках и рабочих пиджаках и блаженствовали, заседая с ними в прокуренной и загаженной окурками и плевками комнате…

Новая власть звала народ на вершины подвига, она призывала к честному отношению к союзникам, то есть к рыцарскому продолжению выполнения своих обещаний по тайным договорам. Она звала к мирному сотрудничеству всех классов. Она провозгласила уничтожение всякого насилия, звала народ к великодушию и всепрощению, она объявила, что ни одной капли крови больше не прольётся внутри страны, призывала народ быть терпеливым, чтобы законным организованным порядком провести все реформы, которые создадут счастье всех . Словом, она пробуждала самые возвышенные чувства народа.