Пантелеймон Романов - Русь. Том II

Война, среди унылой российской тишины налетевшая неожиданным ураганом, разожгла любопытство и жажду сенсации. Нервы требовали известий всё более потрясающего характера. И первое время эта жажда находила полное удовлетворение в волнующих сообщениях о гибели армии Самсонова, о взятии Львова и о переезде французского правительства в Бордо.

Но Париж был спасён, разгромленные армии пополнили новой живой силой, армия Ренненкампфа отошла из Восточной Пруссии, потеряв все плоды своих первоначальных успехов, и началась полоса сравнительного спокойствия. Обыватель развёртывал утром газету с некоторым разочарованием, так как уже не находил на газетных полосах жирного шрифта, возвещающего о крупных блестящих победах или ужасных катастрофах, которых втайне хотели сердца, если уж не было побед.

Та спешка и лихорадка, которые были вначале, когда люди спасались в безопасные места от призыва или захватывали освободившиеся благодаря призыву других, или же устраивались на новых выгодных в о е н н ы х должностях, — эта лихорадка тоже утихла: одни спаслись, другие устроились и вошли во вкус новой военной работы.

Общество вступило в новую полосу жизни, совершенно непохожую на прежнюю.

Русские правящие и буржуазные круги с торжеством говорили о взятии Львова и о с в о б о ж д е н и и Галиции, яркими красками рисуя будущее этой провинции. Издавна мечтавшие о соединении всего славянства под скипетром русского царя, они видели в присоединении Галиции начало осуществления своей мечты.

Идеологи этого соединения радовались за Галицию, указывая на то, что Германия и поющая под её дудку Австрия не смогут дать галичанам и полякам ничего, кроме внешней материальной культуры, построенной на внешних формах юридической законности, тогда как Россия может дать высшую культуру духа, основанную на высшей правде, преимущественно свойственной русской душе.

Генерал-губернатор Галиции, известный славянофил Бобринский, по своём назначении больше всего уделил внимания языку. В первые же дни своего пребывания он велел уничтожить резавшие глаз польские вывески, и, прикрывая их, на магазинах потянулись белые полотнища с напечатанными на них русскими словами: «Петроградский базар», «Киевская кофейня».

На приёме делегации, с президентом города Львова Рутковским во главе, произнёсшим речь на п о л ь с к о м языке, Бобринский сказал:

— Нет более подъяремной Руси. Галиция искони коренная часть великой Руси. Здесь население р у с с к о е, и управление должно быть основано на русских началах. Я буду здесь вводить русский язык, закон и строй. Поэтому на первых порах назначаю русских губернаторов, исправников и полицию. Сейм не подлежит созыву. Заседания городских дум запрещаются. До окончания войны будут закрыты общества, союзы и клубы. Предупреждаю, что за малейшую попытку противодействовать буду карать по всей строгости законов.

Русскими правящими кругами эта речь была признана достойным России ответом на бестактную выходку президента, очевидно, демонстративно намекнувшего на ту свободу языка, о которой было провозглашено в торжественном обращении верховного главнокомандующего к полякам.

Русские военные и некоторые члены Думы, побывавшие во Львове, с восхищением отзывались о мягкости нового генерал-губернатора, его работоспособности и справедливости. Но больше всего удивлялись и восхищались тем, что «дворец наместника», в котором поселился генерал-губернатор, остался в полной неприкосновенности. Все вещи были в полной сохранности, как будто его владелец только что выехал куда-нибудь в гости.

Причём прибавляли, что немцы, привыкшие везде грабить и ломать, вероятно, были бы ошеломлены при виде такой картины.

Сообщалось о том, что культурное достояние России сильно обогатилось благодаря освобождению Галиции, так как в ней было много имений польских магнатов, владевших предметами искусства мирового значения, редкостной обстановки и картинами огромной ценности. Об этих ценностях в значительной мере можно было судить даже по тем вещам, какие русские офицеры захватывали с собой, для большей сохранности отправляя их оттуда домой под видом военных грузов.

Тыловые люди, побывавшие на фронте и видевшие издали картину артиллерийских боёв, рассказывали о них, как о незабываемом, прекрасном зрелище, совершенно перерождающем человеческую душу.

То, о чём многие мечтали, то есть избавление от серой обыденщины, угашающей дух, пришло наконец с избытком: неподвижная жизнь, загнанная в рамки застоявшегося быта, широко раздвинула свои пределы.

Каждый чувствовал себя освобождённым от условностей. Внимание общества было отвлечено в сторону войны, а личная жизнь и поведение каждого отдельного человека потеряли своё значение. Стали возможны общение с бесконечным количеством людей, встречи с новыми лицами, случайные сближения и прочие недоступные прежде вещи.

Наряду с этим открывались возможности для деятельного участия в жизни. Девушки и многие замужние женщины из столичного и провинциального общества шли на фронт в качестве сестёр, врачей, поступали в учреждения общественных организаций, в лазареты. Многие состоятельные женщины, в особенности высокопоставленные, открыли в своих домах лазареты и сами превратились в сестёр.

Глеб бежал на фронт, чтобы не встречаться с Ириной и покончить со своими чувствами к ней.

25 августа он подъезжал к Варшаве с той нервической приподнятостью, которая охватывала каждого, кто ехал на фронт. Варшава, со своими широкими улицами, садами, дворцами и памятниками, раскинулась перед его глазами.

Здесь уже сильно чувствовал Глеб близость фронта. От вокзала бежали мальчишки-газетчики со свежими номерами газет; по улице ехали туда и сюда зелёные военные повозки на высоких колёсах, с обозными солдатами, одетыми в смятые, точно жёваные шинели; шли куда-то солдаты, рассеянно оглядываясь из рядов на проезжающих.

Поток повозок и ехавших с вокзала извозчиков остановился. Глеб слышал со всех сторон нетерпеливые крики:

— Чего опять стали! Проезжай!

— Эй ты, распустил губы-то! — кричал ехавший верхом на взмыленной лошади казак с кудрявым хохлом из-под фуражки, так сильно заломленной набок, что было странно, как она держится.

Лошадь под ним, испуганная блеском штыков, вертелась и становилась то боком, то головой к движению улицы.

Обозный солдат, на которого он кричал, лениво и сонно повёртывался на облучке военной повозки и говорил:

— Куда ж тут проезжать, по воздуху, что ли, полетишь? Птица какая…

— Прямо — потрет, — насмешливо сказал другой солдат.

Глеб устроился в гостинице и на следующий день пошёл представиться своему начальству и получить от него назначение.