Пантелеймон Романов - Русь. Том II

Через некоторое время Валентин, подойдя к окну, раздвинул штору, и все с немалым удивлением заметили, что уже брезжит рассвет. Когда же синева рассвета стала окрашиваться в нежно-румяный цвет утренней зари, Валентин сказал, что сейчас необходимо посмотреть при восходе солнца на Ивана Великого.

— Он от тебя виден? — обратился Валентин к хозяину.

— От ворот хорошо виден.

— Тогда, не теряя ни минуты, идёмте.

Придерживаясь друг за друга, они ссыпались с крыльца и направились к воротам.

Сонный сторож испуганно смотрел на это шествие, даже протёр глаза и оглянулся по сторонам, как бы проверяя себя. К нему подошёл, чтобы сменить его, дворник.

— Ну, немцы, теперь держись, — сказал он, кивнув в сторону ковылявшей к воротам процессии, и начал мести двор.

Был тот тихий рассветный час, когда улицы Москвы ещё пусты и безмолвны, только кое-где на мостовой виднеется дворник, подметающий улицу, да дремлет на углу извозчик в старом лакированном цилиндре.

Путники, продолжавшие передвигаться гуськом, достигли наконец ворот. Руководимые Валентином, долго искали глазами колокольню Ивана Великого и показывали друг другу в разные стороны пальцами.

— Надо отслужить молебен, — сказал кто-то.

И, ввиду грозного для отечества момента, запели «Спаси, господи, люди твоя» под управлением регента с густыми бровями, причём каждый дул во что горазд, не обращая внимания на других.

Пьяный прохожий, с величайшим трудом перебиравшийся от одного фонарного столба к другому, долго стоял перед компанией, икая и покачиваясь взад и вперёд на подгибавшихся ногах, потом повернулся лицом тоже в сторону Ивана Великого и неслушающейся рукой стал креститься и кланяться.

Расходиться стали, когда уже было совсем утро. Фёдор Иванович оставил Владимира у себя, так как тот после молебна едва доплёлся до дома.

Валентин по обыкновению был совершенно трезв.

С ним вместе вышел человек, похожий на норвежца, — Глеб, оказавшийся его товарищем по университету. Он, в шляпе, с перекинутым на руку пальто, шёл рядом с Валентином и потирал рукой лоб.

— У меня плохо, Валентин, — сказал он наконец.

— Нездоров, что ли?

— Это нездоровье другого порядка. Какой-то червяк сидит у меня в сердце, сосёт и не даёт покоя. Моя мысль облазила все щели, высосала все достижения человеческого мозга. Но всё это, так сказать, теория, а на практике я живу самой пустой жизнью, служу в городской думе и презираю всё, что делаю. Я устал и потерял веру в себя… Тебе всё равно, куда идти? Пойдём ко мне. Мне столько нужно тебе сказать.

— Пойдём, — согласился Валентин.

— Спасибо… Самое ужасное — это то, что нет ни одной мысли, так сказать, священной для меня, такой, за которую я мог бы отдать жизнь… Одно время я даже думал покончить со всем этим, то есть с собой, — сказал Глеб и замолчал.

— И вот теперь я встретил одну девушку, которая полюбила во мне это страдание моё. Нужно было отойти с самого начала… Но воля слаба… Я поддался искушению. Но тут опять сложность! — сказал Глеб, болезненно закусив губы, — так как она — сестра жены моей Анны. Конечно, для меня общественная мораль — чепуха, но я должен думать и о ней… И я, сознавая, что мораль — чушь и ерунда, во имя долга ставлю крест на своём чувстве и уезжаю на фронт. Вчера я объяснился с ней. Видишь, я презираю общественное мнение, а в то же время делаю благородный шаг и бегу от неё. Для чего?

— Не знаю, — сказал Валентин.

— Я тоже не знаю.

— Я летом встречал её, Ирину, — сказал Валентин. — Только ведь ты обманешь её.

— Я честный человек, Валентин! — горячо воскликнул Глеб.

— Потому и обманешь, что честный.

— Но ведь я отказываюсь от неё и уезжаю!

— Можно передумать и поехать с нею вместе.

— Бог знает, что ты говоришь, — сказал Глеб.

Они подошли к дому.

Глеб отпер дверь и, грозясь на Валентина, чтобы он не стучал, стал на цыпочках подниматься по широкой деревянной лестнице на второй этаж.

Они прошли в кабинет, где было полутемно от завешенных штор. Глеб раздвинул шторы, распахнул окно, и в комнату хлынул розовый утренний свет вместе с громким чириканьем воробьёв.

Весь кабинет до потолка был уставлен книжными полками и шкафами.

— Вот сколько книг! — сказал Глеб, указав на полки, — вся человеческая мудрость здесь.

Глеб посбросал прямо на пол с кресел книги и газеты, в одно сел сам, а на другое указал Валентину.

Он с минуту сидел и поглаживал задумчиво свои тонкие, нерабочие руки.

— Откуда у меня такая ненависть ко всякой устроенной и оседлой жизни? — сказал он наконец с недоумением. — Я не могу ни одного вечера побыть спокойно дома. Может быть, моё призвание действительно в том, чтобы бросить всё это, уйти куда-нибудь и отдаться суровой жизни? Тогда я, по крайней мере, не мучил бы своих близких… — Он вдруг весь сморщился. — Э, чёрт, не умею покупать! Уже вторые башмаки жмут.

Глеб стал снимать ботинки, запыхался и бросил.

— Тихон, Тихон! — закричал он вдруг так громко, что совершенно было непонятно, почему он с такой осторожностью шёл по лестнице.

В дверях показался заспанный слуга, с лысиной и седыми бакенбардами, в накинутом сером сюртуке.

Глеб, сидя в мягком глубоком кресле, досадливым жестом показал на свои ноги.

Тихон, встав на колени, начал расстёгивать пуговицы башмаков.

— Вина принеси.

И, когда Тихон ушёл, Глеб продолжал:

— И вот опять двоится: моё сознание переросло войну, политику я презираю, всякое убийство ненавижу, но я рад войне (одному тебе только могу это сказать), может быть, она как-то обновит жизнь, — сказал он, оглянувшись на входившего в кабинет Тихона с вином, и, вдруг сморщившись, крикнул: — Зелёные, зелёные! Сколько раз говорил, что к белому вину нужно зелёные фужеры подавать! И потом туфли. Видишь, я сижу в одних носках.

Глеб разлил вино в принесённые Тихоном зелёные фужеры, внимательно посмотрел на марку и, поджав губы, покачал головой, потом с сомнением попробовал.

— Впрочем, кажется, ничего. Ну, давай выпьем. Когда пьёшь, о многом забываешь… Но самое большое проклятие, Валентин, это бессилие чувства. Иногда кажется, что желаешь чего-нибудь со всей страстью, с исступлением, пока у тебя нет этого. А как только оно у тебя в руках, так всё улетает, ничего не чувствуешь! И стоишь с холодным недоумением и скукой…

Глеб мрачно задумался, потом сказал:

— Ни один человек не интересовал меня так, как ты. У тебя сознание никогда, очевидно, не двоится. Я давно слежу за тобой. Ещё в университете ты был для меня загадкой. Я никогда не мог понять, в ч ё м ты серьёзен? В чём ты н а с т о я щ и й?

Валентин, держа стакан в руке, рассматривал его на свет, чуть прищурив глаз, и ничего не говорил.